Жизнь продолжается. Записки врача

Большой, замшелый «дед-Кириллов» дубовый крест, скрепленный чугунными болтами, возвышался над кладбищем больше века. В семье прадеда один из мальчиков (мой дед) за свою пригожесть носил имя Митрошечка, пятеро его дочерей (в их числе и моя мама) славились как первые красавицы.

Преодолев на своем газике пятьсот километров от села до Москвы, приехала в гости моя двоюродная сестра и дорогая подруга Нина, по прозвищу Нинка

Монарь. Целый год, начиная с лета 1941 года, вместо того чтобы учиться в шестом классе, мы работали в колхозе имени Клима Ворошилова. Сестра числилась двадцать четвертой внучкой нашего дедушки, имевшего в старые времена шестнадцать детей, а я — двадцать восьмой. «Жень, — сказала Нина, — что ты загибаешься от голода в своей Москве? Поедем к нам!»

Продав какие-то вещи, мы наскребли новые рубли и купили зимний дом на Заречной улице села с большим земельным участком.

Оказавшись в родовом поселении, я ощутила, что именно здесь мое место, назначенное судьбой. Мне нравилось все: чернозем, уходящий вглубь на два метра, необыкновенное изобилие земных плодов, горячий сухой воздух, древний бесконечный лес, населенный кабанами, волками, лисами, бобрами и другими животными.

Односельчане приняли меня радушно. На высоком берегу реки у клуба стоял памятник погибшим воинам, на граните которого были высечены целые столбцы фамилий родных мне людей. Рядом с памятником находилась доска почета, с которой один из двоюродных братьев, Лешка, красавец- мужчина богатырского телосложения, смотрел на нас с улыбкой. Он был знатным сварщиком, стахановцем и известным в округе мастером на все руки.

В первый же день Лешка представил меня как свою сестру. Помощь его не была лишней. Муж, дочери и зятья уехали в Москву, я с детьми оставалась одна.

Алексей был искренне рад совершившемуся переселению и называл меня с каким-то придыханием: «Доохтур». Я опасалась, вдруг это слово прилипнет ко мне как прозвище. Однако старики и ровесники звали меня просто: Жень. Остальные обитатели села, смотря по их возрасту, теть-Жень или баб-Жень. Я была рада общению с этими простыми, опрятными, необыкновенно трудолюбивыми людьми, не бегавшими по врачам, но выполнявшими от зари до зари немыслимый для москвичей физический труд, и старалась своими врачебными знаниями помочь им.

Вместе со всеми в четыре часа утра под залпы пастушьих кнутов я шла на свое поле. В открывающейся панораме лугов и полей мелькали белые платочки соседок, и мой платочек от них не отличался. Позже дети, проснувшиеся от дневного света, бежали ко мне, и мы шли завтракать.

Доперестроечная деревня жила хорошо! Двери в домах не запирались, а если кто и вешал замок, то ключ клал под ступеньку. Авторитетный участковый милиционер не имел резиновой дубинки, и я не видела у него оружия. Одно его слово в определенных ситуациях восстанавливало порядок. Большие приусадебные участки позволяли жителям во множестве содержать различный скот и птицу. Нищих в селе не наблюдалось. Детям нравилось смотреть, как нескончаемые вереницы гусей с сердитым гусаком во главе шествовали утром к реке, а вечером безошибочно возвращались в свои дворы.

Прекрасную новую школу заканчивали все, а десятиклассникам не требовались репетиторы для поступления в вузы. Большинство внуков, правнуков и праправнуков по наличию сберкассовых счетов, хороших зарплат и доходов от хозяйства намного превышали материальное положение нашего деда, раскулаченного в тридцатых годах. Собственные машины имели не все, но мотоциклы не были редкостью, не говоря уж о велосипедах. К старинному селу прирос коттеджный поселок с городскими удобствами. Своеобразные филиалы села окружали современную птицефабрику и крахмалопаточный завод. Совхоз-миллионер КРС (крупный рогатый скот. — Примеч. ред.) имел возможность не только предоставлять своим рабочим жилье бесплатно. Не берусь перечислить все сельские блага и льготы, скажу лишь о стадионе на опушке соснового леса и о детях.

У леса были построены двухэтажные типовые здания яслей и детского сада с неограниченным числом бесплатных мест. Местные дети были крепкими, смышлеными и не знали наших московских ОРЗ. В школе детей кормили бесплатно, так как по утрам их матери были заняты хозяйством. Во дворе школы находилась «Избушка» — столовая. Для самых маленьких учебный день начинался там. Старшие классы завтракали на большой перемене.

Вернувшись из школы, моя внучка с восторгом рассказывала, какой сегодня вкусный был борщ с мясом, каша со шкварками и горячая пампушка с медом. Сельская интеллигенция имела высшее или среднее специальное образование.

Мы с мужем считали, что здешним жителям до коммунизма — всего один шаг. Однако шаг этот сельчане одолеть не могли из-за того, что водка и бражка лились рекой. Пили по какой-то нелепой привычке, соревнуясь, кто больше. Женщины обычно в попойках не участвовали и не курили, о мужьях говорили: «Мой (хозяин, сам) пьет, как обычно». К счастью, соревновались они не только в этом занятии, но и в работе, совершая трудовые подвиги. Они радовались труду и гордились им. Деклассированные алкоголики были единичны, известны всем. Сердобольные бабы их жалели. Часть мужчин вообще не употребляла спиртное. То, что скрывается под неизвестным тогда словом «секс», осуждалось и называлось развратом. Церкви в селе не было. Однако кроме государственных широко отмечались церковные праздники. Над усопшими родственники или близкие люди ночью при свечах читали Псалтирь. Новорожденных детей крестили в храме районного центра. Во льду реки на Крещение вырубалась «Иордань», в которой сельчане купались.

На выборах население всего района голосовало — за редким исключением — против новой власти, разрушающей благополучную жизнь. Однако, к своему большому изумлению, выборы оно проиграло.

Расстояние до Москвы было сравнительно небольшим, но диалект местных жителей значительно отличался от моего московского. Несмотря на клубную дискотеку (одну из первых ласточек перестройки), я с радостью замечала, что старинное народное художественное творчество было живо.

После работы, тихими, светлыми вечерами, молодые люди собирались у моста через реку. Под звуки гармошки устраивались веселые пляски, перемежающиеся песнями и частушками на тему дня. Я удивлялась остроумию и юмору неизвестных авторов.

Как-то поздним вечером, когда дети уже спали, оттолкнув залившуюся истерическим лаем собаку, перемахнул через загородку палисадника здоровенный парень Васька-Шатун. Несомненно, он был пьян, но, по-видимому, способен еще к разумным действиям. Обняв фонарный столб у крыльца, он тихим, совсем детским голосом сказал: «Теть-Жень, я на борону упал». В памяти возникла яркая картина прошедшего дня, когда по дороге на речку мы с интересом наблюдали за трактором, быстро перемещавшимся по вспаханному полю. Он тащил за собой связки стальных борон, которые, звеня цепями, подпрыгивая и блестя на солнце, обрушивались большими зубьями на глыбы земли и крушили их. Столкновение с такой бороной ничего хорошего человеку не сулило. Преодолев страх, вызванный внезапным вторжением Васьки, я поняла: требуется моя врачебная помощь.

Вид парня был страшен: лицо разбито, в слипшихся волосах запуталась солома, рубашка, пропитанная кровью и землей, висела клочьями. У его ног набегала лужица крови. Естественно, в помощи раненому отказать было невозможно. Чтобы разобраться в ситуации, я подтянула огородный шланг и, используя остатки рубашки в качестве мочалки, отмыла парня с головы до ног. Картина поражений оказалась грозной, требующей немедленного хирургического вмешательства. Кроме бороны, еще что-то обрушилось на парня. Я спросила: «Дрался?» Он тряхнул головой: «Да».

Село спало. До медпункта, находившегося за рекой, было далеко. Телефонов в домах не имелось, будить соседей Васька категорически запретил. Бинты я сделала из простыни. С большим трудом удалось остановить кровотечение. На его теле, что называется, не оставалось живого места от гематом, поврежденной кожи и нескольких серьезных ран. Кроме того, были обнаружены минимум три сломанных ребра. Я стянула грудную клетку длинным полотнищем. Убедившись, что видимых переломов больше нет, крупные артерии вроде бы целы, надела на Ваську рубашку мужа и написала направление в больницу. Парень, протрезвевший после ледяного душа и моих манипуляций с ранами, вежливо сказал: «Спасибо, теть- Жень!» Затем, махнув рукой в сторону села, добавил: «Если што, только скажи...» — и твердой походкой направился к дому соседа, владельца автомобиля, чтобы уехать с ним в больницу.