Жизнь, прожитая не зря

— Ашхаду Аль-ляяяя… Илахааааааа Иль-ла. Лляя… яяяях! — выкрикивал он, безумно вытаращив глаза.

Арабский текст он уже успел к тому времени заучить от своих чеченских сверстников.

— Не убивайте! Не убивайте! — надрывался Серёга и продолжал. — Ашхаду анна Мухаммада р-расууууулю Ллаяяяях!

— Суннат давай делай. Суннат, — смеясь, крикнул ему кто-то и сунул в руки тупой кухонный нож.

Серёга стянул вниз штаны и принялся кромсать себе крайнюю плоть. Громко выл от боли, перекосив лицо. И стоял так потом на коленях, со спущенными штанами, выронив нож и прижимая ладони к остро ноющему окровавленному паху. В его голубых, полубезумных глазах светилось лишь одно: жить! жить! жить!

Некоторые из чеченцев отворачивались от него с омерзением, но другие качали головами, скалились, хлопали по плечам:

— О, хороший мусульманин будешь, хороший! Давно бы так. Са-лаутдин теперь твоё имя, Салаутдин. Понял?

В захваченном доме поселился сосед-чеченец. Смилостившись, он даже разрешил ему остаться во дворе и жить в деревянном сарае.

Во время войны Серёга, прикидываясь несчастным русским бродягой, приползал на позиции российских войск, плакал и клянчил еду, всячески стараясь вызвать к себе жалость. Благодарил униженно, точно нищий, за каждый кусок хлеба, утирая нос рукавом, рассказывал, как убивали казаков в его станице, как надругались над женщинами, с хохотом перерезая затем им глотки. И ведь правду рассказывал, ничего не выдумывал.

— Отца-мать они у меня убили, расстреляли прямо на дворе, — причитал он с надрывом. — Один я остался, совсем один. Как жить теперь? Как жить?

И ведь по настоящему рыдал, человечьими слезами захлёбывался.

Его жалели. Его кормили. Ему верили.

Серёга вынюхивал многое. Где и какие части стоят, с каким вооружением, кто командир, откуда и куда двинется колонна, с каким сопровождением. Иногда ему, жадно ловившему обрывки чужих разговоров, даже удавалось выведывать, начнётся ли в ближайшее время против боевиков операция.

Если приносимые им сведения оказывались неточными, чеченцы тыкали Серёгу лицом в кучи свежего, смердящего дерьма и нещадно били ногами и автоматными прикладами. Он извивался ужом по земле, выл гадко и протяжно:

— Ву-у-ууу! Ву-у-у-ууй!!! Не надо! Я сделаю!! Сделаю!

Чтобы повязать его кровью, боевики потребовали, чтобы он лично отрезал головы трём попавшим в плен солдатам из 131-й Майкопской бригады.

— Давай Салаутдин, докажи, что теперь ты — настоящий мусульманин. Что ты достоин сражаться вместе с воинами Аллаха. Убей этих трёх кафиров, посмевших ступить на священную землю Ичкерии, — криво усмехаясь, торжественно приказал горбоносый полевой командир с раскосыми волчьими глазами.

Серёга судорожно схватил протянутый ему нож и кинулся к пленным, беспомощно лежащим на земле со связанными за спиной руками. Схватил и рванул одного за волосы, с силой оттягивая голову назад. Приставил лезвие к глотке и начал торопливо пилить кадык.

— С-сука!! — надрывно и жутко хрипел солдат, выкатив глаза и пуская изо рта кровавую пену. — С-с-ссука-а-а!!!

Серёга пилил горло долго и неумело. Взвизгивал полоумно. Тело солдата билось в страшных конвульсиях, пальцы связанных рук до крови впивались в землю, ноги бешено дёргались, вздымая стоптанными сапогами удушливую пыль. Из перерезанной артерии фонтаном хлестала кровь. Убийца, весь забрызганный ею, пускал длинную, противно тянущуюся с раскрытых губ слюну и выл громко. Наконец, он с торжествующим бесноватым воплем вскинул вверху руку, держа в ней отрезанную голову, а обезглавленное солдатское тело всё ещё продолжало дёргаться, нелепо суча по земле ногами

— Аллах Акбар! Аллах Акбар! — рявкнули чеченцы и дали пару очередей в воздух.

— Дальше, Салаутдин, — хладнокровно приказал командир, слегка покривившись.

Предатель зарезал и двух оставшихся солдат. Расправа подробно снималась на видео. Оператор совал камеру под самые руки Серёги, и на объектив обильно брызгало красным. Чеченцы склабились довольно, а он заискивающе, по-шакальи, ухмылялся, обнажая ряд ровных, желтоватых зубов. И тоже вместе со всеми надрывно кричал: «Аллах Акбар»! И вскидывал вверх перепачканную кровью правую руку с крепко зажатым в ней ножом.

Теперь, ожидая возвращения старших, трое чеченцев и русский ренегат часами сидели на корточках возле крыльца, грызли подсолнечные семечки и плевали на землю, растирая слюну ногами. Изнывали от скуки, не зная, чем бы занять себя.

Молодые надсмотрщики оказались изощрённо жестоки. Совсем заскучав, они вскоре с упоительной радостью принялись глумиться над скованными беззащитными людьми. Невольники в эти дни Султана вспоминали с тоской — тот хотя бы не мучил их беспричинно. Не из жалости, конечно же, а из жадности. Ведь раб стоил денег, а уже имевшиеся у него не отработали ещё всех затрат на покупку. Увечить их было невыгодно.

Теперь над рабами измывались забавы ради. Особенно усердствовал Серёга — это он поначалу подбил остальных: мол, давайте приколемся, покуражимся над невольниками.

Со свирепым блеском карих глаз парни поднялись на ноги, намечая из рабов первую жертву. Начиналась злая потеха.

Первым стал Сослан. Сначала его заставили ползать на коленях возле хлева и собирать руками овечий помёт.

— Кизяк, кизяк ищи. Печку топить будем, — забавлялись чеченцы.

Сослан собирал старательно, шаря в пыли руками и складывая тёмные катышки-горшины в кучку. Когда она превратилась в небольшой бугорок, Гаджимурад потребовал, чтобы тот весь его съел:

— Давай, козёл! Жри баранье г..!

Сослан сидел на корточках молча, не двигаясь.

— Ты чё, не понял?! — резкий удар ногой опрокинул его на спину.

Осетин, закусив губу, приподнялся и сел снова. Он вскинул голову и, глянув на мгновение в лицо Гаджимураду, выдавил из себя натужно:

— Я не буду.

— Чё!? — зарычал Гаджимурад.

— Я не буду, — повторил он громче.

Пинками его опять свалили на землю, сдёрнули с плеч автоматы, защёлкали затворами. Сослан, свернувшись в угловатый и костлявый комок, закрывал голову, отворачивался. На обнажённых до локтя руках зияли свежие кровавые ссадины.

Серёга, хохоча заливисто и звонко, придумал новую забаву: осетина поставили у забора, на голову водрузили пустую бутылку и принялись в неё палить одиночными выстрелами.

— Дайте мне стрельнуть! Дайте мне! — вертелся возле чеченцев Серёга, подпрыгивая от нетерпения.

Гаджимурад нехотя дал ему автомат, предупредив тихо, сквозь зубы, чтобы не услышал раб:

— Попадёшь в голову — тебе башку прострелю. Понял?

Серёга боязливо шмыгнул носом и быстро дал два одиночных выстрела, нарочито целясь выше стоящей у Сослана на голове бутылки.

Пули, пролетая мимо его лица, с надсадным визгом впивались в каменную кладку забора. Щёки Сослана больно царапали отлетавшие осколки. Он съёжился, сжался до боли в мышцах, зажмурил глаза, стиснул зубы.

Наконец, кому-то удалось попасть в бутылку, и звенящие стеклянные брызги разлетелись по сторонам. Один из них глубоко взрезал правую щеку невольника. Но Сослан, оцепенев, даже не почувствовал боли, не ощутил заструившейся по щеке крови.

Гаджимурад приказал ему собрать все кусочки стекла руками, пригрозив, что если найдёт потом хоть один, то заставит невольника его проглотить. Тараща глаза, тот завозил помертвелыми руками по земле, изрезав пальцы в кровь. Чеченцы, глядя на это, громко ржали, выли, ругались.