Жизнь Ренуара
Шрифт:
Случалось, художника выносили на прогулку, и он восклицал: "До чего красиво, черт побери! Черт побери, до чего красиво!" [220] Старый человек, уже подвластный разрушительным силам смерти, Ренуар отдавал все свои помыслы жизни.
"В последний раз я видел его в Кане этой весной, - рассказывал немецкий критик Юлиус Майер-Грефе.
– Он сидел один в большой светлой комнате у стола. Его неподвижное исхудалое тело - кожа да кости - занимало совсем мало места. Я подумал, что он уже давно так сидит и что, наверно, он вообще часто сидит вот так подолгу, не шевелясь. Его лицо напомнило мне иссохший лик папы с картины Тициана, с такими же заострившимися от старости чертами и столь же умное, только на лице Ренуара не было выражения настороженной
220
220 Сообщено Мишелем Жорж-Мишель.
С некоторых пор у Ренуара появился автомобиль. В нем совершались большие сезонные перемещения из Каня в Париж, из Парижа в Эссуа. Водил машину Батистен, тот самый, что некогда возил его по Каню в своей коляске. "Вот я и разъезжаю теперь в автомобиле, точно кокотка высшего разряда!" насмешливо говорил художник.
Автомобили, в те времена встречавшиеся еще нечасто, стоили довольно дорого. Но эта роскошь - увы!
– была ему необходима. Ренуару пришлось также оставить свою квартиру на улице Коленкур, сменив ее на другую, куда легче было подняться и, главное - с мастерской на первом этаже.
Ревматизм не давал ему покоя. В ту осень он перенес несколько мелких хирургических операций: пытались, правда без заметного успеха, увеличить подвижность его суставов.
"Меня снова царапал хирург, - писал он 15 ноября Жоржу Ривьеру.
– Еще одна операция состоится через неделю, за ней последует еще одна и еще. Не знаю, когда я смогу наконец сидеть, я уже начинаю отчаиваться, все только одни отсрочки. Сегодня вечером хирург сказал, что надо подождать еще несколько недель. По правде говоря, нет ни малейшего улучшения, и я лишь все больше и больше становлюсь калекой. А так аппетит у меня нормальный. Все идет хорошо".
Все идет хорошо - Ренуар пишет картины... Старец с немощным телом (в письме к Дюран-Рюэлю он признался, что сейчас он "совсем без сил") по-прежнему слагал победный гимн жизни - гимн торжества над судьбой, над смертоносной западней, уготованной всему сущему. "Дни человека будто трава", - говорится в Псалмах. И впрямь, все бренно, все тщетно. Но ответом известному "все суета сует" служит "и все есть изобилие" творческого духа, ликующего на пороге ночи, которая должна его поглотить.
8 января 1912 года Мэри Кассет, в ту пору находившаяся на юге Франции, писала Дюран-Рюэлю: "Право, меня очень огорчил вид бедного Ренуара. Неужели ему ничем нельзя помочь! "
Состояние художника все ухудшалось. У него почти совсем отнялись ноги. Спустя несколько дней после его встречи с Мэри Кассет больной Ренуар перебрался в Ниццу, где для него подыскали мастерскую несколько удобнее той, которой он располагал в "Колетт": на площади Эглиз-дю-Ве, дом 1, на берегу Пайона [221] .
221
221 Пайон в этом месте впоследствии перекрыли.
В Ницце он по обыкновению много и хорошо писал. Не меньше пятидесяти сеансов затратил он на большой портрет мадам де Галеа, с которой познакомил его Воллар: Ренуар изобразил ее возлежащей на шезлонге стиля ампир. Художник, однако, не оставил своей излюбленной темы - этюдов обнаженной натуры.
Работа влила в него новые силы. В мае по совету врача он уехал в Кань, чтобы почаще бывать на солнце. Он еще не подозревал, что новый тяжелый приступ болезни обречет его - в течение нескольких недель - на полную неподвижность, парализовав не только ноги, но и руки. На этот раз Ренуар был в отчаянии. Только к середине июня наконец забрезжила надежда: он снова начал
владеть руками.В майском номере журнала "Скрибнерс мэгэзин", выходящего в Нью-Йорке, была напечатана большая статья Уолтера Пэка о Ренуаре, содержавшая ряд высказываний художника о живописи.
"Произведение искусства, - говорил Ренуар, - должно вас взволновать, захватить, увлечь. Так художник выражает свою радость. От него исходят волны, и вас захлестывает его страсть".
Вопреки всем страданиям страсть художника не угасла. Напротив, чем больше костенело тело, тем ярче возгоралось в его душе пламя, питавшееся неким таинственным источником жизнестойкости. В августе его перевезли в Париж. Там, в клинике на улице Шез, он перенес новую, серьезную операцию. Как-то раз Воллар встретил Алину:
– Ну что, как Ренуар?
– Операция отложена на завтра... Простите, я очень спешу: муж послал меня за ящиком для красок. Он хочет написать цветы, которые ему подарили сегодня утром.
Еще в прошлом году - 23 октября - "Журналь офисьель" опубликовал указ о присвоении Ренуару звания офицера Почетного легиона.
"Вот он уже и офицер. Наверно, он этому рад. Поздравьте его от меня", - писал Моне Дюран-Рюэлю. Да, тот самый Моне, из-за которого так волновался Ренуар одиннадцать лет назад, боясь, что тот осудит его за награждение орденом Почетного легиона. Но с тех пор утекло много воды, а время меняет перспективу, отдаляя или приближая, проясняя или размывая предметы, некогда волновавшие нас. Моне поздравил Ренуара, а Ренуар в свою очередь принял "розетку", "кружочек", как он его называл, весьма рассеянно, может, с некоторой толикой фрондерской насмешки. Ни тот ни другой уже не придавали этим вещам прежнего значения, относясь к ним с одинаковым равнодушием. Это равнодушие дарует опыт, который учит человека видеть мир таким, какой он есть, с его хаосом, со всеми его несуразностями и бессмыслицей.
Но разве не странно, что "розеткой" Ренуара наградил не департамент изящных искусств, некогда преподнесший ему ленточку кавалера ордена Почетного легиона, а министерство торговли и промышленности? Чем объяснить это странное обстоятельство? Искусство Ренуара ныне славилось во всем мире, его картины выставлялись в Дрездене и Будапеште, Вене, Лондоне и Берлине. И тем не менее власти опасались, что его награждение вызовет ярость "академиков". Поэтому и был избран подобный окольный путь. Его объясняли тем, что некоторые произведения Ренуара, демонстрировавшиеся в художественном отделе выставки в Буэнос-Айресе, завоевали необычайный успех. В дни пребывания Ренуара в Париже, возможно желая чем-то сгладить необычность процедуры награждения, министр торговли отправился с визитом на улицу Шез. Художник любезно принял его. "Благодарю вас за этот визит, сказал Ренуар, - он придает еще большую ценность награде". И то ли всерьез, то ли шутя добавил: "Орден Почетного легиона по-прежнему очень ценят иностранцы. Мне будет приятно носить его при встречах с ними".
Выйдя из клиники, Ренуар уехал отдыхать, точнее, работать в Шавиль. "Это уникальное место для художника!
– восклицал он с восторженностью юноши.
– Здесь есть пруд, вокруг пруда - песок, слышите, настоящий песок, и на воде - кувшинки".
Затем он вернулся в Париж, где Алина уже нашла удобную квартиру, о которой он мечтал, в доме номер 57-бис, на бульваре Рошешуар, рядом с бывшим цирком Фернандо, ныне цирком клоуна Бум-Бум-Медрано. У этой квартиры был только один недостаток, правда, на взгляд Ренуара, весьма серьезный. Вспоминая об этом, он всякий раз задыхался от негодования: дом другой стороной выходил на улицу, названную именем ненавистного Ренуару архитектора, уродовавшего все, к чему он ни прикасался, - Виолле-ле-Дюка, реставратора собора Парижской богоматери.
Ярость эта была несколько показная. Но гнев Ренуара не всегда был показным. Ру-Шампьон, сорокалетний художник, обосновавшийся в Кане, рассказывал, что приступы его ярости были "ужасны". "Когда Ренуар сердился, его было слышно издалека".
Правда, гнев Ренуара утихал столь же быстро, как и вспыхивал. Он ссорился с Габриэль, которая, обожая "хозяина", всегда поступала лишь как ей вздумается: случалось, она не допускала в мастерскую людей, чей вид ей не нравился.