Жизнь Шаляпина. Триумф
Шрифт:
Подробно разбирая и третью картину оперы, Старк отмечает, что в столкновении с разбойниками Дон Кихот, обезоруженный и связанный, под градом сыплющихся на него насмешек и оскорблений, проявляет стойкость и великую силу своей души; Шаляпин в это время молчит, но движения гордой головы, озаренные могучим светом мужества его глаз, создают величественную фигуру не знающего страха человека. Он обращается к Богу с молитвой, и столько страстности, простоты, величия и чистоты слышится в его словах, что разбойники с удивлением смотрят на него. Они узнают, кто он и откуда, каким подвигам он посвятил свою жизнь… И тут выступает на первый план, продолжает критик свой анализ созданного Шаляпиным, уже не пластика, не жест, а при полной неподвижности всего тела один лишь тон, одно лишь вокальное искусство в соединении с бесподобным мастерством декламации. Выразительность, которую Шаляпин влагает в слова, в звук голоса, дает нам ключ к уразумению души Дон Кихота, приоткрывает перед нами завесу над неведомой областью, где совершаются чудесные подвиги сердца. Выразительность эта не вмещается в слове,
Дон Кихот оказывается на празднике, который устраивает Дульсинея. Он вручает ей ожерелье. Она целует его в знак благодарности, он зовет ее вместе плыть «через бурное море»; но в ответ на свое искреннее предложение слышит насмешки, издевательства толпы собравшихся светских щеголей и куртизанок. В первое мгновение он ничего не понимает, «недоумело и беспомощно» оглядывается вокруг и тут как бы впервые сознает всю тщетность, все безумие своей мечты и от этого страшного удара вдруг чувствует себя разбитым, сокрушенным, утратившим веру… Я продолжаю цитировать Старка, много раз видевшего Шаляпина в роли Дон Кихота и сохранившего для нас эти драгоценные свидетельства. Наконец, он окончательно приходит в себя и со словами: «Ах!., твой ответ… он так ужасен!»… – весь поникает, стоит… кажется, вот-вот упадет, и нечеловеческое страдание врезывается в изможденные, усталые черты его лица… Даже Дульсинее, и той становится невыразимо жаль его. Санчо доводит его до скамьи, и Дон Кихот сидит, и кажется, что каждый мускул, каждый нерв этой застывшей в каменной неподвижности фигуры внутренне дрожат от страшной, ни с чем не сравнимой боли… Вся эта сцена проводится Шаляпиным с мастерством истинного трагика, тем большим, что в ней очень мало слов: все построено на экспрессии молчаливого переживания, выражаемого мимикой лица и пластикой тела.
Последняя картина, смерть Дон Кихота, производит впечатление потрясающее благодаря углубленности драматической выразительности, влагаемой артистом в каждую ноту… Смерть настигает в лесу. Но Дон Кихот – рыцарь, он должен встретить смерть на ногах. И вот Дон Кихот стоит, прислонившись к большому дереву, и руки его, простертые в стороны, опираются на два толстых обрубка ветвей, так он не упадет. Голова откинута вправо; он спит. На лицо уже набежали серые тени. Вот он приходит в себя после тяжелой дремоты, тихо, не меняя положения, зовет Санчо: «Посмотри, я очень болен». Санчо с тревогой подходит. «Дай руку и поддержи меня… в последний раз ты поддержи того, кто думал о людских страданиях…» Уже полная отрешенность от всего земного слышится в голосе. Звук его вуалирован, и на таком пиано слышится во всем театре, что нельзя не изумляться этому бесподобному совершенству вокального искусства.
В трогательных выражениях Дон Кихот прощается с Санчо, непередаваемая ласка и теплота звучат в его голосе. Потом, вдруг почувствовав, как это бывает перед концом, внезапный прилив сил, Дон Кихот энергичным движением схватывает копье, которое тут же было прислонено к дереву, выпрямляется во весь рост и с силою произносит: «Да, как рыцарь твой, я всегда стоял за правду!..» Но это – последняя вспышка. Копье выпадает из рук. Дон Кихот рушится на колени. Смертный туман уже застлал ему очи, но в последнее мгновение ему чудятся издали знакомые звуки, былое проносится в мимолетном видении… «Дульсинея», – как шепот травы на заре, срывается с губ Дон Кихота это имя, этот символ его героической жизни, и, опрокинувшись на зеленый бугорок, Дон Кихот умирает мгновенно.
Певец-художник, заключает Старк, создал захватывающий образ, близкий и понятный каждому, у кого в душе еще сохранилось влечение к каким-то смутным идеалам. «Создалась красота, которая останется с нами, пока не умрет последний из нас, ее созерцавших, и которая обратится в прекрасное предание для наших потомков…»
Василий Петрович Шкафер в своих воспоминаниях много лет спустя тоже рассказывает об этом спектакле, в котором Шаляпин принимал участие и как режиссер: «Подготовляя эту постановку, я навещал его и пользовался его указаниями и советами. Оперу эту он уже сыграл предварительно в Монте-Карло с огромным успехом; роль Дон Кихота ему нравилась, и сыграть в Большом театре он очень желал. Для певцов она была чрезвычайно легкой, и затрат на постановку никаких не делалось – декорации и костюмы подобрали.
Ф.И. Шаляпин ролью Дон Кихота еще лишний раз доказал свое могучее дарование. Последний акт, смерть Дон Кихота, передавался им с потрясающим, глубочайшим чувством художественной правды и выразительности. Артист, стоя прислоненный к дереву, едва держась на ногах, истомленный, угасающий, говорил тихим, слабым, едва слышным голосом умирающего последние слова Дон Кихота, вспоминая возлюбленную Дульцинею, и я, стоявший в кулисе, почти рядом и около
знаменитого артиста, не мог удержаться от нахлынувших слез. Эту, в сущности, банальную музыку Массне с изуродованным текстом Сервантеса Ф.И. Шаляпин возвысил своим гениальным исполнением до величайшей трагедии человека».Вот два драгоценных свидетельства, которые помогают нам представить Шаляпина в роли Дон Кихота, над образом которого он так много работал.
Все эти дни Федор Иванович испытывал творческий подъем, чувства его были обострены. После скандала с Авранеком как-то настороженно стали к нему относиться товарищи по сцене, словно ожидая в любой момент еще какой-нибудь выходки с его стороны. И Шаляпин, чувствуя какую-то неловкость и желая снять эту напряженность, после второго спектакля «Дон Кихота», прошедшего триумфально для него, решил поблагодарить тех, кто помогал ему достичь успеха, и женской половине хора подарил конфеты, а мужчин пригласил в ресторан «Малый Эрмитаж» поужинать. В газетах сообщалось, что ужин затянулся и прошел в самых веселых и дружеских тонах, Шаляпин был в отличном настроении, шутил, сыпал остротами, рассказывал анекдоты, а гости говорили речи и произносили тосты в его честь.
Недолго длился восстановленный было мир в душе… Вроде бы все наладилось. По крайней мере, так ему казалось. Но успокоился он только внешне, но внутренние противоречия с прежней остротой продолжали терзать его. Опять что-то накапливалось в нем и неожиданно прорвалось на рядовом спектакле в Петербурге, куда он прибыл в начале декабря… Шел «Князь Игорь», дирижировал Феликс Блуменфельд, только что вернувшийся после серьезной болезни за пульт… Шаляпин – Галицкий в своей игре отошел по обыкновению своему от привычных договоренностей и условностей, стал еще разухабистее в своей игре, зная, что опытный дирижер поймет его и поддержит, но разыгрался настолько, что не заметил, как ушел от оркестра, а несчастный Блуменфельд не справился с оркестром и не успел поддержать пошедшего непроторенными путями Шаляпина и чуть было вообще не сбился с темпа. Все знатоки заметили ошибку Шаляпина. Ему бы пошутить по поводу этой накладки, а он всерьез обиделся на давнего друга Феликса Михайловича, с которым много раз успешно выступал. И Блуменфельд так расстроился, что не смог продолжать спектакль, и попросил его заменить. Пришлось вызывать Крушевского, который и довел спектакль до конца.
Хорошо, что этот эпизод остался неизвестным журналистам, а то опять бы завели очередное «дело» на Шаляпина-скандалиста. На этот раз все сошло, никаких газетных обвинений, никаких забастовок дирижеров…
Но положение в академических театрах было сложное. Внешне все вроде шло успешно. В Мариинском театре по-прежнему блистал своим дирижерским мастерством Эдуард Францевич Направник. По-прежнему уверенно поднимал он правую руку в белой перчатке, оркестр затихал, взлетала левая рука без перчатки, и оркестр оживал, передавая все нюансы музыкальной мысли и выявляя все тонкости гармонического и мелодического строя музыкального произведения. Критики и зрители того времени отмечали, что спектакли под управлением Направника всегда проходили с большой стройностью, особенно ему удавались массовые сцены, где необходима спаянность, четкость и выразительность. В эти мгновения казалось, что оркестр, хор, солисты сливались как бы в один огромный инструмент, «на котором замечательный виртуоз вдохновенно разыгрывает музыкальные фантазии. Личности солистов, как бы они ни были знамениты, в этот момент стушевывались перед величием могучего коллектива, где их голоса и все их искусство служили лишь дополнением к общей картине», – писали современники.
По-прежнему превосходным был и хор под управлением Георгия Александровича Казаченко, прекрасного музыканта, тонко понимавшего свое дело… Много замечательных солистов украшали сцену Мариинки.
Но почему ж так тоскливо становилось на душе? Не раз Шаляпин задумывался о том, что так мешает театральному искусству: постоянные интриги, сплетни, подсиживания друг друга, распространение всевозможных слухов, один чудовищнее другого. И порой все это проникало в газеты и журналы, раздувалось желтой прессой… Ведь договорились однажды до того, что будто бы Шаляпин перепутал партию Лепорелло из «Каменного гостя» с партией Лепорелло из «Дон Жуана», это Шаляиин-то, пропевший однажды у Римского-Корсакова всего «Каменного гостя» и много раз певшего в концертах партию Моцарта… Но некоторые негодяи ради красного словца готовы на все, на скандалы, опровержения потом, где-нибудь в уголочке мелким шрифтом дадут извинительную заметочку.
Зашел как-то к Головину, в его мастерскую под крышей Мариинского театра. И Александр Яковлевич тоже, оказалось, недоволен обстановкой в театре, и вокруг него плелись интриги.
– Особенно возмутила меня записка Теляковского, из которой стало ясно, что какой-то докладчик доставляет ему заведомо неверные сведения о моей работе в театре. И это который уже раз! – сердито говорил Александр Яковлевич. – Летом в деревню писали ему ложные сведения, ну ладно, этой ошибке я не удивляюсь, зная большую любовь ко мне со стороны некоторых чиновников-осведомителей, близких Теляковскому. Но и вот сейчас он спрашивает меня: почему я не успел сделать декорации к «Борису», скоро премьера, а ему доложили, что несколько картин не готово. Что ему ответить на эту подлость, содеянную по отношению ко мне его чиновниками, моими дружками. Ровно неделю до его вопроса, Федор, у меня взяли три декорации на «Бориса», не считая кельи, которая давно поделана… Ты ведь знаешь, что для этой постановки «Бориса» мы воспользовались моими эскизами, которые я делал для постановки «Годунова» в Париже два года тому назад, мне нужно было доделать только сцены в корчме и у Марины, пропущенные Дягилевым, и у фонтана, принадлежащую Бенуа.