Жизнь, театр, кино

А Светлов, вдруг ставший юным, скромно сидел в уголке за декорацией и слушал песню с закрытыми глазами, как будто перед ним проходило все, о чем он песней поведал людям, и, поведав, почему-то застеснялся.

Его губы тихо шептали:

Тогда нам обоим сквозь дым улыбались Ее голубые глаза...

Дунаевский пел все восторженнее и так заразительно, что конец последнего куплета:

Мы мирные люди, но наш бронепоезд Стоит на запасном пути!

– закончили вместе с ним все, кто до этого молча и сосредоточенно слушал.

Раздались аплодисменты, начались объятия, поцелуи: "Спасибо! Удружили! Это гениально!". И тут же, не отходя от рояля, мы начали ее разучивать. Хотелось услышать ее скорее с экрана и уже в собственном исполнении. Песня не была снята на фонограмму, как это делают теперь, нет, мы с Баталовым, разучив ее под аккомпанемент Дунаевского, спели синхронно, играя сцену.

Баталов пел очень музыкально, тепло и лирично; я шел за ним, подтягивая в унисон.

Больше всех от песни был в восторге Горюнов, он прыгал, бил себя по коленам и кричал:

– Это потрясающе - лирично, мелодично и моментально запоминается. Я хочу тоже петь! Семен, - обратился он к Тимошенко, - какие же это три товарища - Баталов п Жаров поют, а я что? Вставь мое соло в сцену, когда я сижу один. Исаак! Играй!

Дунаевский, который дружил и очень любил Горюнова, быстро согласился, шепнув нам:

– Не уходите, получите огромное удовольствие. Толя! Давай, милый, пой!
– стал играть мелодию.

Рассказать, как пел Горюнов, нельзя: закрыв глаза и выбрав одну ноту, он, не слушая мелодии, как метроном, низким голосом выстукивал:

Та-тата-та-та!

Та-тита-тата!

Нет, и описать не могу. Лучше возьмите любую ноту и спойте на ней:

Ка-хов-ка, Ка-хов-ка - род-на-я вин-тов-ка...

делая ударение на среднем слоге, и у вас будет примерное представление об исполнении "Каховки" Горюновым.

Дунаевский с совершенно серьезным лицом и очень старательно выстукивал ему все ноты мелодии, но Анатолий был очарователен в своем постоянстве, - облюбовав одну ноту, он никак не хотел бросать ее.

Концерт закончился бурными аплодисментами.

Горюнова начали качать, а он, взлетая вверх, кричал:

– Варвары! Вы ничего не смыслите в нюансах!.. Пустите же... тупицы!

Дунаевский, нежно обняв его, стал "шептать" на ухо, чтобы слышали все:

– Толя! Ты прав... Они тупицы, пойдем обедать. А я тебе обязательно напишу ариозо на одной ноте, только подскажи, какую ты больше любишь из всей гаммы!

За обедом мы дружно подняли бокалы за Дунаевского и Светлова и за наше содружество.

К концу съемки наша смена рабочих уже пела эту песенку, а на другой день ее распевала вся студия. Радио вскоре тоже пронюхало, и когда вышла картина, то песенку уже встретили как добрую знакомую.

Работа над картиной шла быстро, Тимошенко не утруждал артистов сложными задачами в "предлагаемых обстоятельствах".

– Артисты у меня высокой квалификации и получают соответственно этому оплату, - отвечал он корреспонденту газеты "Кино", который интересовался, много ли мы репетируем.

– Нет, снимаем сразу после одной - двух технических репетиций для звуковиков и осветителей.

Вс. Мейерхольд. Шарж худ. Челли

Метод "работы над ролью" у Тимошенко был не сложный: он садился рядом со съемочным аппаратом. Говорить ему было нельзя - микрофон висел рядом, - но если ему казалось, что сцена идет не в темпе, не как "у французов", он пальцами изображал "ножницы" и, качая головой, мимически показывал нам, что "напрасно, мол, стараетесь... все эти ваши художества я ножницами вырежу!". Вот это, собственно говоря, и было основным в "системе" работы Тимошенко с актером. Нас вначале это смешило, а потом стало мешать. Тогда мы решили отучить его от этого метода. Как только он начинал с ехидной улыбочкой работать "ножницами", актеры останавливались и, сделав большие глаза, спрашивали: "Опять что-нибудь мы не так сделали?". Тимошенко испуганно охал и кричал: "Да зачем же вы остановились, ну вот, все испортили", - и начинал сцену сначала. Понял ли он наш протест или нет, но игру с "ножницами" прекратил.

"Ленфильм"

Студия "Ленфильм" была одной из лучших, если не единственной, в которой творческая и производственная жизнь била ключом. Работали все дружно, начиная от молодых новаторов Г. Козинцева и Л. Трауберга, комсомольцев А. Хейфица и А. Зархи, мудреца Фридриха Эрмлера до "традиционалистов" В. Петрова, А. Ивановского В. Гардина, включая "беспринципного специалиста" С. Тимошенко. На студии уживались и мирно сосуществовали все методы. Критика на деловых просмотрах была прямой - в лоб и по существу, но самое главное - товарищески искренней.

Мои лучшие воспоминания всегда связаны с работой на этой студии.

А. Н. Толстой

Вскоре после окончания "Трех товарищей" Владимир Петров прислал мне письмо, чтобы я освободил вечер - он приедет в Москву и хочет со мной встретиться, разговор будет о Меншикове. О том, что Петров ставит "Петра I", уже было известно из газет.

Я пришел после спектакля. На Балчуге, в холодном ресторане Ново-Московской гостиницы, где-то на самом верху, Петров познакомил меня с А. Н. Толстым.

Очень полный и, как мне показалось, важный, с длинными волосами поэта, Толстой был несколько утомлен, и только умные и ясные глаза, пристально смотревшие через толстые стекла очков, говорили, что он полон сил и утомление, видимо, было его манерой вести себя.

Рядом с ним сидел щупленький, уже подвыпивший человек, тоже в очках, с очень острыми и, как бывает у больных туберкулезом, блестящими глазами. Одет он был в черную или во всяком случае темную вельветовую блузу-толстовку. Сунув, не глядя на меня, руку, он торопливо пожал и, сказав: "Ильинский", выдернул ее обратно. Все его внимание занимал Толстой, который в момент, когда я подошел к столу (сидели они, видно, уже давно), довольно добродушно отмахивался от напора Ильинского:

– Слушай! Отстань ты от меня!

Но тот очень настойчиво, жужжа, как муха, повторял:

– Нет, ты послушай, Алеша! Ведь всю картотеку Льву Николаевичу составил я! Давай я и тебе составлю картотеку!

– Иди ты к черту! Гы! Гы! Со своей картотекой!
– ухмыляясь, отвечал Толстой.

Этот короткий диалог возобновлялся через каждые пять -десять минут, пока мы сидели и разговаривали о будущей картине, и только разве от количества выпитых рюмок он к концу несколько ожесточился: