Жизнь, театр, кино
Шрифт:
Пришел Борис Корнилов, он очень часто заходил ко мне с фразой, которую произносил в нос и нараспев: "В светелке есть кто-нибудь?". Читал что-то новое, но что, убей бог, не помню! Знаю, что писатели хорошо и дружно хлопали его по плечам.
Он вошел в мою жизнь как-то случайно и неожиданно.
Позвонил телефон.
– Жаров?
– Да.
– Михаил?
– Да.
– Меншиков?
– Кто говорит?
– Говорит Корнилов.
– Поэт?
– Да.
– Борис?
– Ну, да, да! Хочу зайти к тебе!
– Заходи, буду рад!
Вот так, легко,
Дальше было все просто. Когда он шумно на "войдите!" распахнул дверь и сказал: "А вот и я!" - слова полились у меня легко, плавно, сердечно:
– Борис, дорогой наш талантище! Низко кланяюсь и приветствую! Давно пора...
Как будто наши отношения определялись столетием.
Он долго хлопал меня, смотрел в глаза и, как будто ответив на какие-то свои, далекие мысли, медленно изрек:
– Такой же... Как на экране... Хорош... Здоров!
"Так на конном покупают лошадей", - подумал я.
Сам мелкорослый, он любил широту и могутность в жизни и в стихе.
Молодость - глупая и беспечная, как я теперь жалею, что не уберег, не сохранил порванные его черновики, не записал и не запомнил мимолетные импровизации, которые Борис слагал легко и красиво, так же красиво, как выпускал из моего окна в гостинице "Астория" бумажных голубей, заставляя их "планировать к Исаакию".
Иногда он приходил, молча садился за письменный стол и писал. Потом читал, рвал и опять писал.
– Хлебнем!
– изредка говорил он, не отрывая глаз от письма. Говорил увесисто, как выкладывают на стол из печки хлеб, и так властно, что я, покоряясь, быстро отвечал:
– Хлебнем!
Читал он мне много, подолгу, с закрытыми глазами, как будто хотел быть в темноте или пытался услышать себя в своем чтении.
Потом быстро открывал глаза и смотрел на меня. Глаза у него были колючие, и смотрел он долго, проникновенно, смотрел, будто скреб ими по днищу.
У меня было всегда ощущение, что этому талантливому человеку чего-то не хватает.
Мне кажется, он был одинок только потому, что сам убегал от нужной дружбы.
Он хотел быть один и - тяготился одиночеством. Ко мне относился доверчиво и очень просто, но наша дружба была короткой - одно лето.
Отхлебнув положенное, он часто уходил вдруг, молча и тихо, оставив за собой раскрытую дверь.
И тогда я долго мучился, вспоминая, не обидел ли его чем-нибудь.
Нет! Это его мятежный дух не находил покоя.
Однажды он позвонил мне в "Асторию" и сказал, что сейчас приедет, но я уже уезжал на съемку, ждать его не мог и назвал час, когда вернусь. Он просил меня что-то одолжить. Вернулся со съемки я очень поздно, около часа ночи, - в ручке двери торчала записка:
Обозленный, как кобель,
Отправляюсь в Коктебель!
Больше мне с ним встретиться не привелось.
Жизнь моя сосредоточилась в этот период между Москвой и Ленинградом.
Последняя встреча с А. Н. Толстым
Выпуск первой серии "Петра I" был огромной удачей советского кино. Залы были переполнены. Критика
была обширная и разнообразная. Образ Петра, созданный Николаем Симоновым, был отнесен к явлениям мирового актерского мастерства... Позже, в 1938 году, в газете промелькнула заметка: "Между прочим, "Петр I" - первый советский фильм, который смотрел в Белом доме президент США Рузвельт, -сообщил нам находящийся в Москве председатель Амкино В. Берлинский...".После опубликования списка награжденных орденами работников кино, в том числе и участников работы над картиной "Петр I", на студии был митинг. Товарищи очень сердечно и трогательно приветствовали нас, награжденных не по случаю юбилея, а за создание фильма. Это было первое такое награждение.
Толстой в своей теплой речи, обращенной ко всем кинематографистам, сказал:
– Я всегда горячо верил и любил творческий коллектив "Ленфильма" и не ошибся, когда заявил, что первые съемки "Петра" дают мне возможность сказать: я спокоен за судьбу картины!
Говорил он сердечно и взволнованно:
– Спасибо за труд вложенный, за сердца горячие и за ум, все постигающий! Про таланты я уж и не говорю!
– И он махнул рукой в сторону актеров.
* * *
Была война. И вот однажды, в 1942 году, снимаясь на аэродроме в Алма-Ате, где шли заключительные натурные съемки "Воздушного извозчика", я увидел машину, из которой вышли Алексей Николаевич и Людмила Ильинична.
– А я пролетом (кажется, он сказал из Ташкента), лечу в Москву, и узнал, что ты здесь снимаешься, приехал навестить!
– Спасибо, мин херц!
– Мин херц!
– сказал он, как будто что-то прикидывая.
– Мин херц!.. Слушай! Я привез тебе пьесу "Нечистая сила"! Не перебивай - знаю, что скажешь! Я ее заново переделал, осовременил... Вот Людмила говорит, что читается с интересом. Я хочу, чтобы ты сыграл Мардыкина, помнишь, Борисов его играл? А? Как ты смотришь, ее интересно сыграть в Малом, а? Может, и поставишь сам. Держи!
Подошли товарищи, и разговор стал общим. Примерно через полчаса, посмотрев на часы, он заторопился, и мы простились.
Захлопывая за ним дверцу машины, я не знал, что вижу в последний раз Алексея Николаевича, дорогого мне человека, который, улыбаясь и нежно помахав рукой, растаял вместе с машиной в густой алма-атинской пыли...
Я остался один. Съемка кончилась. Солнце крупное и красное, каким оно не бывает в России, торопилось опуститься за хребет синих гор. Стало сразу холодно...
И я вспомнил: взятие шведской крепости, горнист, кони, ядра. Я скачу! Толстой гладит лошадь.
– Спасибо, дорогой, - удружил!
– слышу голос Толстого.
– Спасибо вам, человек с большим сердцем!
– шепчу я.
Кремль. Получаем ордена. Слушаем М. И. Калинина. Толстой стоит рядом со мной.
– Спасибо! Мин херц!
– говорю я Михаилу Ивановичу, принимая орден.
Толстой жмет мне руку...
Как будто все это было вчера - не было войны и не было сейчас вот здесь, с нами, великого русского писателя, такого простого и бесконечно любившего людей, человека, который торопился на фронт как член комиссии по расследованию фашистских злодеяний.