Жизнь, театр, кино

– Как он играет?

– Очень просто.

– Делает трюки?

– Нет, он очень долго молится и почему-то к концу в зрительном зале раздаются аплодисменты. Никто не может сказать, почему они возникают, но они возникают.

События с ролью Людовика разворачивались следующим образом. Поначалу я тоже стал очень долго молиться, но реакции не последовало. Тогда я подумал, что надо не просто молиться, а как-то особенно.

Потом спросил у Грипича:

– Как Людовик должен сидеть в кресле?

Грипич ответил:

– Как король.

– А как сидит король, наверное, не так, как мы, смертные?

– Так же - удобно сидит.

Я подумал: "Он же король, он может делать все, что хочет". И залез обеими ногами на кресло, потом, произнося монолог, сел на ручку, но и это не вызвало никакого энтузиазма в зрительном зале и абсолютно не помогло моему самочувствию.

Тогда я пришел к такой же великой, сколь и простой истине: попробовать сыграть так, как написано автором. Но ведь для этого надо, как минимум, прочесть роман Гюго - не пьесу, не инсценировку, а именно роман, подлинник, первоисточник. Как я мог это не сделать раньше? Почему молодой актер, получив роль французского короля, не взял тотчас книгу "Собор Парижской богоматери" и не прочитал ее от корки до корки? Почему? Ах, был занят другими делами, было некогда, решил вместо углубленной, сосредоточенной работы найти трюки, которые вызывали бы смех над комичным и страшным Людовиком, каким ты его себе рисовал? Был ли ты страшен, -не знаю, может быть. Но наверняка знаю, что смешон не был, ибо зрительный зал остался равнодушен. А не кажется ли тебе, что затасканные штампы ты самоуверенно хотел выдать за мастерство? Да, так оно и было, в чем я с огромной горечью должен был признаться сам себе и по большому секрету Грипичу.

К тому времени, когда я прочитал книгу, спектакль шел реже и особого успеха не имел. Но меня это не волновало. Мне было важно, что я получаю от новой работы над ролью огромное творческое удовлетворение и приобретаю немалый самостоятельный опыт. В Людовике я поборол самого себя, собственную слабость, желание пойти по легкому пути. И я боролся за роль до конца, боролся для себя, чтобы быть честным перед самим собой. Я отбросил трюки. И хотя я так же, как прежде, сидел в кресле, забравшись в него с ногами, но уже не думал, так или не так сижу. Мне стало удобнее вести диалог, и все внимание я перенес с того, как я говорю, на то с кем и почему.

Если я задумывался над своей интонацией или жестом, то отбирал их уже на основе верного самочувствия. Когда я нашел внутреннюю линию образа, то многое внешнее отпало, а то, что осталось, соединилось с моим внутренним состоянием и стало органичным. Это была необычайно ценная для меня работа и эволюция в образе. Но когда образ вошел в рамки нового и, как нам с Грипичем казалось, очень оригинального, своеобразного рисунка, то есть, когда мы почувствовали, что работа не пропала даром, сезон кончился.

И тут я с группой товарищей бежал из Казани в Москву, потому что устал не только физически (хотя мы были молоды и могли работать бесконечно много), - от количества ролей я измотался духовно. Я понял, что все наши первые приемы и находки неминуемо должны были превратиться в штампы, ибо времени для новых поисков у нас не предвиделось. Мы не успевали свести концы с концами в одной роли, как должны были приступить к работе над следующим спектаклем.

rn ч_/

Трудный год в реалистическом театре

Не помню, кто из зарубежных деятелей театра 20-х годов сказал, что Москва тех лет по богатству художественных достижений, по смелости театральной мысли, разнообразию талантов и направлений была поистине театральной Меккой XX века. Это хорошо чувствовали мы - поколение, рожденное великим Октябрем, - и гордились этим.

Работая в провинции, мы постоянно ощущали прибой московской театральной волны. Нырнуть в эту волну, ощутить ее свежесть было настоятельной потребностью. После сезона в Казани и перед вторым приездом в Баку я на сезон вновь окунулся в московское море.

Бакинский Рабочий театр. Рабочий-сезонник Михалка в 'Темпе'. Работа над этой ролью сблизила меня с автором пьесы Н.

Погодиным на долгие годы

Вот я снова в Москве. Там меня ждало письмо с очень милым и трогательным обращением: "Дорогой друг!..". И дальше сообщалось, что меня просят встретиться с руководством Четвертой студии МХАТ для выяснения "возможностей совместной работы" в театре, который имеет и второе название - "Реалистический".

Основателем студии и ее главным художественным руководителем был М. М. Тарханов. Обаяние этого замечательного артиста, предвкушение возможности встречаться с ним по работе на сцене, а также подпись, стоявшая под приглашением: "Ждем! В. Федоров", сразу определили мое решение работать в этом театре.

Четвертая студия состояла из очень маленького, но сыгранного и дружного коллектива актеров. Входить в этот хорошо слаженный коллектив было по-своему трудно. Трудности эти отличались и от бакинских, и от казанских, которые мне довелось, к счастью, разрешать не в одиночку, а с группой актеров-единомышленников. В Четвертую студию я вступал в середине сезона, один, как перст. Правда, заместителем Тарханова по художественной части был В. Ф. Федоров, а главным художником - Илья Шлепянов, то есть мои друзья.

Бакинский Рабочий театр. Я люблю эту роль, этого деревенского Ваську Окорока, который был полон неистощимой энергии ('Бронепоезд 14-69' Вс. Иванова)

Первой работой Федорова и Шлепянова в студии был спектакль "Норд-ост" по пьесе Д. Щеглова, которым они уже успели заслужить доверие и любовь труппы. Спектакль шел часто, имел огромный успех. В основных ролях были заняты артисты Сергей Морской, Николай Плотников, Ольга Матисова, Вячеслав Новиков, игравший американского дядюшку Джеффера. В эту роль мне и предложили войти. Артисты очень дорожили своим спектаклем, привыкли друг к другу и ревниво отнеслись к новому исполнителю. Особенно насторожились они, зная, что я мейерхольдовец, а следовательно, противник метода Художественного театра, которым актеры Реалистического особо кичились, всячески подчеркивая свое мхатовское происхождение. Вряд ли у них были к тому особые основания. Ведь спектакль ставил тоже мейерхольдовец Федоров и оформлял опять же мейерхольдовец Шлепянов.

Да и все художественное решение "Норд-оста" было весьма далеко от канонов МХАТ. Играли не в привычных для него бытовых декорациях, а на откровенно условных площадках, укрепленных на металлических стойках. Три - четыре площадки были подвешены на разной от пола высоте. На них-то поочередно и развертывалось все действие пьесы.

Бакинский Рабочий театр. В спектакле 'Первая Конная' Вс. Вишневского я играл Бойца в малиновом галифе

Условность сценической конструкции не освобождала актера от необходимой строгости реалистических форм. Наоборот, актер оставался один на один со своими переживаниями, за которыми следил зритель, и не мог спрятаться, раствориться, как он привык, в натуралистическом павильоне. Все внимание таким образом сосредоточивалось на актере, на развитии внутреннего конфликта.

Площадки помогали быстрому переходу от одной сцены к другой. Весь спектакль был разбит на картины, и это придавало действию стремительность, напоминавшую кинематографическую смену кадров.