Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих

И вот однажды, когда явился он в свое время на работу, а синьор герцог и синьора герцогиня, отъезжавшие на охоту, были уже там, поджидая дам и свиту, и рассматривали работу Кристофано, они заметили, что он, по обыкновению своему, надел плащ наизнанку, капюшоном вовнутрь. Оба они рассмеялись, и герцог спросил Кристофано: «Что это значит, что ты всегда носишь плащ наизнанку?» «Синьор, — ответил Кристофано, — не знаю, почему так получается, но хочется мне как-нибудь найти такой покрой плаща, чтобы у него не было бы ни лица, ни изнанки, а чтобы он был с обеих сторон одинаков, иначе у меня ничего не получается: ведь я одеваюсь и выхожу из дома по утрам, чаще всегда затемно, а кроме того, у меня поврежден один глаз, так что я ничего им не вижу. Но лучше бы ваше превосходительство смотрело на то, как я пишу, а не на то, как я одеваюсь». Герцог ничего не ответил, но не прошло и многих дней, как он заказал ему плащ из тончайшего сукна, и чтобы его скроили и сшили так, чтобы незаметно было, где лицо и где изнанка: чтобы воротник был обшит позументом изнутри так же, как и снаружи, и чтобы также с обеих сторон была вся отделка. И когда плащ был готов, он послал его Кристофано со стремянным, наказав, чтобы тот передал ему плащ от его лица. Итак, получив в одно прекрасное утро плащ, Кристофано примерил его без дальнейших разговоров и заявил стремянному: «Герцог толк в этом знает, скажи ему, что плащ сидит хорошо».

А так как Кристофано одевался небрежно и терпеть не мог одеваться в новое платье или носить что-нибудь узкое и тесное, Вазари, который знал его привычки, примечал, когда тот нуждался в какой-нибудь одежде, заказывал ее тайком от него и как-нибудь рано утром приказывал положить ее к нему в комнату, а старую оттуда унести. Кристофано начинал одеваться в то, что было под рукой, и что же это была за потеха невероятная стоять и слушать, как он в ярости натягивал новое платье. «Вы только посмотрите, — приговаривал он, — ну разве это не убийцы? Не дают жить как хочется на этом свете. Черт, что ли, советует этим врагам всяческого удобства эдак изощряться?»

И вот в одно утро, когда Кристофано надел пару белых чулок, живописец Доменико Бенчи, также работавший во дворце с Вазари, уговорил его вместе с молодыми людьми пойти к Мадонне дель Импрунета. Там они весь день гуляли, танцевали и веселились и вернулись домой вечером после ужина. Кристофано же, который совсем уморился, отправился домой спать, но когда он начал стаскивать чулки, то, поскольку они были новые, а он вспотевши, ему удалось стянуть только один. Когда же Вазари зашел к нему посмотреть на него, как он себя чувствует, он нашел его спящим, и одна нога была в чулке, а другая голая, и вот один из слуг схватил его за ногу, а другой начал стягивать чулок, и чулок в конце концов они с него стащили, он же проклинал и платья, и Джорджо, и всех, кто выдумал моды, которые заковывают людей, как рабов, в цепи. И мало того: он кричал, чтобы его отпустили ради Господа Бога, что он немедленно уедет в Сан Джустино, где ему давали жить, как ему хочется, и где он в таком рабстве не был, успокоить его было дело нелегкое.

Говорить много он не любил, и ему нравилось, когда и другие выражались кратко; ему хотелось бы, чтобы и собственные имена людей были самыми короткими, как, например, у одного из слуг мессера Сфорца, которого звали М. «Вот это красивое имя, — говорил Кристофано, — не то что Джован Франческо или Джованн'Антонио, — над ними целый час промучаешься, пока не выговоришь!» А так как от природы был он шутником и все это говорил на своем языке, каким говорят в Борго, он мог рассмешить кого угодно, даже плачущего. Он любил в праздничные дни ходить туда, где торговали житиями святых и печатными картинками, проводил там целые дни, одну покупал, другие разглядывал и часто забывал их там, куда случайно облокотился. Верхом он не ездил никогда, разве только в силу необходимости, несмотря на то, что происходил из семейства благородного и весьма богатого. В конце концов, когда умер его брат Боргоньоне и ему нужно было ехать в Борго, Вазари, который скопил за него много заработанных им денег, которые хранил у себя, сказал: «У меня столько ваших денег, хорошо бы вам захватить их с собой и употребить на ваши нужды». На это Кристофано ответил: «Не нужно мне денег, оставьте их у себя, а мне достаточно будет, если позволите, остаться при вас, жить и умереть с вами». «Нет у меня обыкновения, — возразил Вазари, — пользоваться чужими трудами, и если вам деньги не нужны, я отошлю их вашему отцу Гвидо». «Вот этого вы не делайте, — сказал Кристофано, — у него они дуром пойдут, таков уж его обычай».

В конце концов деньги он взял и отправился в Борго нездоровым и в дурном расположении духа. А приехав туда, он, расстроенный смертью брата, которого любил бесконечно, а также от жестокого воспаления почек, по прошествии немногих дней, приобщившись всех таинств церкви, скончался, завещав домашним и беднякам все привезенные деньги и успев заявить перед смертью, что не она его печалит, а то, что он оставляет Вазари в таких больших хлопотах и трудах, какие он на себя взял в герцогском дворце. Вскоре узнал и его превосходительство о его смерти, что, конечно, его огорчило, и по его приказанию была высечена из мрамора голова Кристофано, которую герцог отослал из Флоренции в Борго, где она и была установлена в церкви Сан Франческо с нижеследующей эпитафией:

«D. O. M. Quod Georgius Vasarius Aretinus Huius artis facile princeps In Exomando Cosmi Floretin, Ducis Palatio Illius operam quam maxime probaverit Pictores hetrusci Posuere Obiit A. D. MDLVI. Vixit an LVI. m. III. d. VI». [117]

Жизнеописание Якопо из Понтормо, флорентийского живописца

Прародители, или, попросту говоря, предки Бартоломео ди Якопо ди Мартино, отца Якопо из Понтормо, жизнеописание которого мы сейчас пишем, происходили, как утверждают некоторые, из Анчизы, местечка в верхнем Вальдарно, весьма прославившегося тем, что оно было родиной также и прародителей мессера Франческо Петрарки. Однако откуда бы ни вели свой род его предки, вышеназванный Бартоломео, который был флорентинцем и, как мне передавали, принадлежал к семейству Каруччи, был, как говорят, учеником Доменико Гирландайо, и, в качестве живописца для своего времени весьма толкового, многое написал в Вальдарно, переехав наконец для выполнения нескольких работ в Эмполи. Проживая в этом городе и в его окрестностях, он женился в Понтормо на весьма добродетельной и богатой девице по имени Алессандра, дочери Паскуале ди Дзаноби и его супруги моны Бриджиды. И вот от этого-то Бартоломео в 1493 году и родился Якопо. Но после смерти отца в 1499 году, матери в 1504-м и деда в 1506-м он остался на руках у бабки, моны Бриджиды, которая, продержав его несколько лет в Понтормо и научив его читать и писать, а также началам латинской грамматики, наконец, когда ему исполнилось тринадцать лет, отвезла его во Флоренцию и приписала к Опекунскому совету с тем, чтобы этот магистрат, как полагается, охранял и берег его небольшое состояние. Поместив его в дом к своему далекому родственнику, некоему сапожнику Баттисте, мона Бриджида вернулась в Понтормо и захватила с собой сестру Якопо. Однако вскоре, когда умерла и сама мона Бриджида, Якопо был вынужден выписать к себе во Флоренцию и названную сестру и пристроить ее в дом к одному родственнику по имени Николайо, проживавшему на улице деи Серви. Но и эта девица, не успев выйти замуж, последовала за остальными своими близкими и умерла в 1512 году.

117

«Господу Всеблагому Величайшему.

Кристоферу Герардо из Борго, в искусстве живописи превосходнейшему, чьи работы Джорджо Вазари, возглавляющий украшение Дворца герцога Козимо флорентийского, оценил весьма высоко, воздвигли этрусские живописцы.

Скончался в 1556 г., прожив 56 лет 3 месяца 6 дней».

Вернемся, однако, к самому Якопо. Не прошло и немногих месяцев его жизни во Флоренции, как Бернардо Веттори устроил его к Леонардо да Винчи, а вскоре, вместе с Пьеро ди Козимо, — к Мариотто Альбертинелли, и, наконец, в 1512 году он перешел к Андреа дель Сарто, у которого он точно так же пробыл недолго, так как, нарисовав картоны для арочки в монастыре сервитов, о которой будет сказано ниже, Якопо, по той или иной причине, но, видимо, так и не заслужил себе благоволения Андреа.

Итак, первой вещью, сделанной Якопо в указанное время, было крохотное Благовещение, написанное им для одного приятеля, который был портным. Но, так как портной умер еще до окончания картины, она осталась на руках у Якопо, состоявшего в то время при Мариотто, который ею хвастался и как редкостную вещь показывал ее каждому, кто попадал к нему в мастерскую. И вот, когда в эти дни во Флоренцию приехал Рафаэль Урбинский, он был бесконечно удивлен, увидев и самое произведение, и юношу, его создавшего, предрекая Якопо все то, чего впоследствии он на наших глазах и достиг.

Когда же немного спустя Мариотто, покинув Флоренцию, отправился в Витербо, чтобы дописать алтарный образ, который в этом городе был начат фра Бартоломео, Якопо, который был молод, угрюм и одинок, остался без учителя и примкнул по собственному почину к Андреа дель Сарто как раз в то время, когда Андреа закончил во дворе монастыря сервитов истории св. Филиппа, которые бесконечно нравились Якопо, как, впрочем, и все другие произведения Андреа, его манера и его рисунок. И вот, приложив все свои усилия, чтобы ему подражать, он вскоре достиг очевидных и удивительных успехов в рисунке и в колорите, что же касалось до сноровки, можно было подумать, что он уже долгие годы занимается этим искусством. Когда же Андреа в это время закончил образ Благовещения для церкви братьев ордена Сан Галло, ныне разрушенной, как о том уже говорилось в его жизнеописании, он поручил написать маслом пределлу этого образа Якопо, который изобразил на ней мертвого Христа, с двумя ангелочками, освещающими его факелами и его оплакивающими, а по сторонам в двух тондо — двух пророков, которые были выполнены им с такой сноровкой, что кажутся написанными не юношей, а опытным мастером. Возможно, однако, как говорил Бронзино, вспоминая слова самого Якопо Понтормо, что в работе над этой пределлой участвовал также и Россо. Как бы то ни было, но, подобно тому как Андреа пользовался помощью Якопо в этой пределле, он пользовался ею и при завершении множества картин и произведений, которые он постоянно выпускал из своей мастерской.

Между тем после того как верховным первосвященником был избран кардинал Джованни деи Медичи под именем Льва X, друзья и приверженцы этого дома стали изготовлять по всей Флоренции множество гербов этого первосвященника из камня, из мрамора, на холсте и фреской. Поэтому братья-сервиты, желая со своей стороны как-нибудь проявить свою приверженность и преданность по отношению к этому роду и к этому первосвященнику, заказали каменный герб папы Льва, чтобы поместить его на средней арке портика церкви Нунциаты, что на площади, и тут же распорядились, чтобы живописец Андреа ди Козимо его позолотил и украсил гротесками, превосходным мастером которых он был, а также эмблемами дома Медичи, а кроме того, чтобы по обе стороны герба были изображены олицетворения Веры и Любви. Однако поскольку Андреа ди Козимо понимал, что ему одному со всем этим не справиться, он решил поручить обе фигуры кому-нибудь другому. И вот, вызвав Якопо, которому в то время было не больше девятнадцати лет, он заказал ему названные две фигуры, хотя он лишь с великим трудом сумел уговорить его за это взяться, так как Якопо по молодости лет не хотел с первых же шагов ни подвергать себя столь большому риску, ни браться за работу для столь ответственного места. Все же, собравшись с духом, хотя он в работе фреской и не обладал таким же опытом, как в живописи маслом, Якопо приступил к названным фигурам, и, поскольку он все еще состоял при Андреа дель Сарто, он удалился для изготовления картонов в церковь Сант Антонио, что у ворот на Фаэнцу, около которых он проживал, и в короткое время их закончил. Затем в один прекрасный день пригласил своего учителя Андреа дель Сарто на них взглянуть. Увидев их, Андреа удивился бесконечно, он прямо остолбенел и всячески стал их расхваливать. Однако потом, как уже говорилось, то ли из зависти, то ли по другой причине, никогда уж больше не смотрел он на Якопо с той же благосклонностью, мало того, когда Якопо иной раз приходил к нему в мастерскую, ему либо не открывали, либо подмастерья над ним издевались, так что Якопо совсем перестал у него бывать, сократил еще больше свои расходы, а был он бедным, и с величайшим усердием стал изучать свое искусство.

Между тем Андреа ди Козимо закончил позолоту герба и все обрамление. Якопо же в одиночку принялся доделывать все остальное и, воодушевляемый желанием прославиться, страстью к работе и самой природой, одарившей его величайшей легкостью и плодовитостью воображения, довел эту работу с невероятной быстротой до такого совершенства, выше которого не мог бы достигнуть ни один даже зрелый и бывалый превосходный мастер. Поэтому, ободренный этим опытом и рассчитывая создать значительно лучшее произведение, он решил, никому об этом не говоря, уничтожить всю свою работу и сделать ее заново по другому рисунку, который был им задуман. Между тем, однако, монахи, увидев, что герб закончен и что Якопо больше не приходит на работу, пошли к Андреа и стали подговаривать его открыть герб для обозрения. И вот, явившись к Якопо, чтобы спросить его, не собирается ли он что-либо еще доделывать, но, не застав его, так как тот заперся, работая над новым рисунком, и ни на чей стук не откликался, Андреа приказал снять загородку и леса и открыть работу. В тот же вечер Якопо вышел из дому, собираясь пройти к сервитам и с наступлением ночи сбить сделанную им работу и приступить к осуществлению своего нового замысла, но увидал, что леса сняты, все раскрыто, а кругом стоит толпа глазеющих людей. Он в ярости бросился к Андреа с жалобой на то, что без него все раскрыли, и рассказал ему о том, что он собирался сделать. Андреа же со смехом ему ответил: «Напрасно ты горюешь; ведь вещь, которую ты сделал, настолько хороша, что, если бы тебе пришлось ее переделывать, я твердо уверен, что лучшего ты сделать не смог бы. А так как работа у тебя всегда будет, прибереги эти рисунки для другого случая». Работа же была такова, какой мы ее видим, — настолько прекрасная как по новизне манеры, так и по нежности лиц у обеих женщин, и по красоте живых и грациозных путтов, что она была самой лучшей фреской, до того когда-либо виденной. В самом деле, кроме тех путтов, которые сопровождают фигуру Любви, там есть еще два летящих путта, держащие полог с гербом папы, которые настолько хороши, что лучшего сделать невозможно, не говоря о том, что все фигуры в высшей степени рельефны, а по колориту, да и во всех других отношениях, таковы, что не нахвалишься. А Микеланджело Буонарроти, увидев однажды эту вещь и принимая во внимание, что ее сделал девятнадцатилетний юноша, сказал: «Судя по тому, что я вижу, этот юнец, если только он выживет и будет продолжать в том же духе, вознесет искусство до небес». Когда слух и слава об этом дошли до жителей Понтормо, они вызвали Якопо и заказали ему написать над порталом замка, выходящим на главную улицу, герб папы Льва с двумя путтами; герб очень красив, хотя уже давно почти целиком смыт дождевой водой.

На Масленице того же года, когда вся Флоренция ликовала и праздновала избрание названного Льва X, было устроено множество триумфальных шествий, и в числе прочих два из них, особенно красивых и особенно пышных, были разыграны двумя сообществами из синьоров и дворян этого города. Один из этих триумфов назывался «Алмазом» и возглавлялся синьором Джулиано деи Медичи, который и выдумал это название, поскольку алмаз служил эмблемой Лоренцо Старшего, его отца. Во главе второго шествия, шедшего под девизом и знаменем «Пня», значился синьор Лоренцо, сын Пьеро деи Медичи, чьей эмблемой был пень, вернее, сухой ствол лаврового дерева, на котором снова зеленеют листы, давая этим понять, что имя его деда всегда свежо и всегда обновляется. И вот сообщество Алмаза было поручено мессеру Андреа Дацци, который в это время преподавал греческую и латинскую словесность во Флорентийском университете, с тем чтобы он обдумал композицию триумфа. И он сочинил триумф, подобный тем, что устраивали римляне после своих побед, и состоявший из трех великолепнейших колесниц из резного дерева, искусно расписанных красивым и богатым орнаментом. На первой стояло Детство с красивейшей свитой, состоявшей из одних детей, на второй — Зрелость в сопровождении особ, совершивших в своем зрелом возрасте великие деяния, а на третьей — Старость в окружении многих светлых мужей, которые великие дела содеяли в преклонном возрасте. Все эти действующие лица были одеты в богатейшие наряды, так, что о лучшем нельзя было и помышлять. Строителями этих колесниц были Раффаэлло делле Виуоле, резчик Карота, живописец Андреа ди Козимо и, наконец, Андреа дель Сарто. А те, кто сочинил и исполнил костюмы фигур, были Пьеро да Винчи, отец Леонардо, и Бернардино ди Джордано, оба — прекраснейшие таланты. Якопо Понтормо одному выпало на долю расписать все три колесницы, на которых он в ряде историй, написанных светотенью, изобразил многие превращения богов в разные формы; все это ныне находится в руках отличнейшего золотых дел мастера Пьетро Паоло Галеотти. На первой колеснице отчетливо было написано: «Erimus», на второй — «Sumus», на третьей — «Fuimus», то есть «мы будем», «мы есть», «мы были». Канцона начиналась словами: «Летят года».