Жизнеописания прославленных куртизанок разных стран и народов мира
Шрифт:
– Одиннадцать?… А Даниэля Гольборна нет. Это меня беспокоит.
– О! о! – смеясь заметил Джемс Фоссет, музыкант – Бриджет Финч беспокоится о Даниэле. Признайся, друг мой, что ты голоден, и рассчитываешь, что Даниэль накормит тебя ужином; потому тебе и досадно, что он не приходит.
– Дальше? сухо возразил Финч. – Если и правда, что Даниэль часто мне делал небольшие одолжения, то мне их делали и другие и во всяком случае я обязан за это благодарностью. Я не похож на тебя, Джемс!
– Как! Ты не похож на меня? Когда ты заметил, что я не питаю дружбы, которой мы все обязаны Даниэлю?…
– Мудрец познается с полуслова! – пробормотал сквозь зубы Бриджет Финч.
– Я не мудрец, – возразил музыкант, становясь перед художником. – Я требую, чтобы ты сейчас же объяснил, что ты хотел
– Или? повторил насмешливо художник.
– Или также верно, что есть Бог, я разобью тебе голову этим горшком.
– Ба! ба!.. Прелестный задаток, Джемми, когда ты погубишь горшок и голову, прибавить ли это мозгу в твоей? Softlu! Мира и эля! Кнокс!..
Слова эти были произнесены тем, кто явился предметом ссоры между Бриджетом Финчем и Джемсом Фоссетом. Сэр Даниэль Гольдорн был красивый молодой человек лет двадцати пяти, обладатель блистательного состояния, которое он благородно тратил в обществе артистов, оригинал, со всегда открытым кошельком, при случае также тративший свое остроумие, как и золото, по-видимому находивший удовольствие царапать словами того, кого он ласкал взглядом.
Веселое утро приветствовало его появление. Все руки протянулись к нему.
Между тем, приближаясь с напыщенной важностью к Финчу и Фоссету, которые смотрели друг на друга как петухи, и ударив их по плечам, он проговорил:
– Глупцы! Глупцы те, которые спорят и дерутся за отсутствующего! Разве недостаточно показывать вид, что любите меня, когда я здесь?…
Фоссет и Финч подняли голову.
– Так ты, сказал один тоном упрека, ты воображаешь, что я… что мы все не имеем к тебе искренней привязанности.
– Ты сомневаешься в нас? сказал другой.
– Вот еще!.. возразил Даниэль. – Я так мало сомневаюсь, друзья мои, что составил искреннее убеждение, – слышите ли, искреннее, – что если бы вам преложили всем, сколько вас тут ни есть, по гинее за каждый мой волос, то вы все сделались бы богачами, а я – лысым.
Общий неприязненный шепот встретил эту бутаду [37] .
– Этот Даниэль ничему не верит.
– Извините, возразил Даниэль, усаживаясь, – я верю в стул, когда я устал и в пинту эля, когда я чувствую жажду. Кстати, по поводу эля! что это животное Кнокс, оглох что ли, или умер? Ему надо видно свистать? Хорошо! Одна собака стоит двадцати кабатчиков, звать кабатчика как собаку – это льстит ему. Господа, вместе!
37
Бутада (фр. boutade).
– ж. устар. 1) Фраза, сказанная в раздражении; 2) Внезапная причуда, прихоть, вспышка. Толковый словарь Ефремовой.
И все молодые люди, повинуясь Даниэлю Гольборну засвистали как змеи. Ставни окна, выходящего в залу, растворились и Блэн, цепной бульдог кабатчика вскочил в залу.
Между тем одна из половинок подъемной двери, находившейся в глубине комнаты приподнялась. При этом молодые люди удвоили силу свистков. Но внезапно, как будто по очарованию, все замолкли. То был не хозяин Кнокс; эль подавала им восхитительная девушка, лет семнадцати. На ней было надето платье из грубой шерстяной материи, едва доходившее до щиколоток и позволявшее видеть ее малютку-ножку.
– Это что? вскричал Даниэль Гольдорн, удивленный не менее своих друзей. – Видно таверна Славного Шекспира хочет заслужить свое название, делаясь театром волшебных появлений!.. Мы ждем Калибана, а является Миранда…
Девушка ставила на стол оловянные кружки и при последних словах захохотала.
– Под предлогом налить джину в бутылки, сказала она, обращаясь к Гольдорну, – Калибан столько налил его в желудок, что Миранда заменяет его в службе.
Даниэль Гольдорн незаметно сдвинул брови.
– Odshud! Возразил он. – Ты, малютка, для кабатчиц отвечаешь и учено, и легко…
– Это переодетая принцесса! воскликнул поэт.
– Это пробующая себя актриса, сказал актер.
– Положительно одно, заметил Бриджет Финч, кладя на свою ладонь одну из рук девушки, – что она вовсе не походит на служанку. Взгляните, Дан, что
за ручонка!..– Как зовут вас, моя милая? опросил Джемс Фоссет.
– Эмма Гарт…
– А не можете ли вы объяснить нам, кто вы, что у вас такая белая и тонкая рука?.. спросил музыкант.
– И почему вы так хорошо знаете, кто такое Калибан и Миранда? прибавил живописец.
– Боже мой, господа! возразила Эмма Гарт, – я бы ничего лучше не желала, как рассказать вам мою историю, но она так проста, что, быть может, она вас не заинтересует.
Выражаясь таким образом, Эмма Гарт искоса, казалось, следила за Даниэлем Гольдорном, который в течение нескольких минут оставался безмолвным и как будто равнодушным ко всему, что его окружало. Но при точном вопросе молодой служанки, он живо возразил.
– Расскажите, мисс, расскажите!.. Слушая женщину, – всегда выиграешь. И наливая в свой стакан эля, он прибавил: – Если только это не учит нас еще более презирать их!..
Эмма Гарт, не стесняясь общим вниманием, села на скамейку и начала рассказ свой в таких выражениях:
«Я родилась 8 декабря 1761 года, в графстве Честер. Мать моя была служанкой на ферме, на берегах Деи. Там то узнал ее мой отец Джон Льюис и она полюбила его. Отец тоже очень любил мою мать; быть может, он даже женился на ней вследствие обещания… Но он был беден, почти также беден, как и она. Я никогда не знала наверное, чем он занимался, но это занятие было не из тех, которые обогащают. Однажды утром, – мне тогда было три года, – он отправился, поцеловав мать и меня и сказал: «Если я буду в состоянии вернуться, – я вернусь». Он не возвратился, потому что умер на своей родине. Моя мать была из той же страны, из графства Флинт; узнав что Джон Льюис умер, она стала скучать на ферме и в свою очередь покинула ее вместе со мною, чтоб отправиться на родину. Там она вступила в услужение как белошвейка к одному старому джентльмену, очень богатому вдовцу, графу Галифаксу, который, как говаривал он, видя во мне богатые способности, был настолько добр, что поместил меня в пансион. Годы, проведенные мною в пансионе, были лучшими годами моего детства. Со мной обращались как с леди, и притом я так желала учиться!.. Но графу Галифаксу пришла идея снова жениться и я полагаю, что так как белошвейка стала ему более не нужна после женитьбы, то он и выпроводил ее за дверь…. меня исключили из пансиона. Мне было одиннадцать лет.
«– Теперь, моя бедная Эмма, ты должна зарабатывать свой хлеб также, как и я.
«Хорошо, ответила я, – что я должна для этого делать?
«Торговец полотнами, дома Гавардек, поставщик графа Галифакса, несколько раз обнаруживал расположение к моей матушке; он потерял своего зятя и дочь, которые оставили ему троих детей? Моя матушка привела меня к нему и сказала: «Вот дочь моя которая, если хотите, будет наблюдать за вашими детьми». Он согласился очень охотно.
«Я не могла жаловаться на мою участь в течение пяти лет, которые прожила у мистера Гавардена. Он платил мне мало, потому что был жаден, но у меня не было больших нужд, и я употребляла эти деньги на покупку книг. Эта наклонность развилась во мне еще в пансионе и с течением времени все сильнее и сильнее развивалась во мне. Одна старушка, вдова, соседка мистера Гавардена, миссис Чисгольм имела изрядную библиотеку, книг которой она никогда не касалась. Я совершенно свободно пользовалась ею. О! я особенно любила театральные пьесы. Каждый вечер, уложив, детей и уйдя в свою комнату, я до полуночи читала и перечитывала Шекспира. Часто даже днем прогуливаясь на берегах Клюйда с Дэви, Доль и Гарриэтой Деннистон, тремя будущими наследниками мистера Гавардена, я несла с собой том любимого поэта и поглощала страницу за страницей, сцену за сценой.»
– Решительно, моя милая, – прервал рассказ Эммы Гарт Том Айткен, молодой драматически писатель, гордый надеждами, – решительно вы родились для того, чтобы быть Гебой таверны Славного Шекспира.
– Решительно, иронически сказал Даниэль Гольборн, – болтуны всегда останутся болтунами, не способными трех раз повернуть язык без того, чтобы не сказать какой-нибудь пошлости.
Том Айткен закусил губы.
– Продолжайте, дитя мое! проговорил Даниэль, обращаюсь к Эмме Гарт. Она продолжала: