Жизни, не похожие на мою

Патрис нашел принцессу своей мечты. Красавицу, умницу, слишком красивую и умную для него, как он считал, тем не менее, с ней все было просто. От нее не стоило ждать кокетства, предательства и подвоха. Он сам мог быть у нее под контролем, мог довериться ей, не боясь, что она воспользуется его неискушенностью. То, что с ними происходило, имело большое значение для обоих. Они любили друг друга и собирались пожениться.

Тем не менее, сначала их беспокоило различие в характерах, особенно ее. Патрис не только не имел настоящей профессии, но и не задумывался о том, чтобы обзавестись ею. Ему хватало того, что он зарабатывал шофером по доставке товаров и руководителем студии комиксов в одном из парижских центров досуга. Жюльетт, напротив, была решительной и волевой. Своим занятиям она придавала большое значение. Ее раздражала мечтательность Патриса и его пассивность, а Патрису не нравилось, что она изучает право. Тем более, в Ассас [45] , известном как гнездо крайне правых. Патрис не отличался особой политической активностью, но считал себя анархистом и в правых партиях видел лишь репрессивный инструмент на службе у богатых и власть имущих. Если бы Жюльетт хотела стать адвокатом, защищать вдов и сирот, то это он бы еще понял, но судьей! На самом деле, был момент, когда Жюльетт подумывала стать членом коллегии адвокатов. Она получила степень магистра по хозяйственному праву, но от учебного процесса ее просто тошнило. Студентов учили как хитрить, чтобы будущие клиенты могли получать прибыли по своему желанию, и как выжимать из них приличные гонорары. Либерализм, открыто приравненный к праву сильного, циничные улыбки преподавателей и сокурсников, все это оправдывало идеалистическую критику со стороны Патриса. Жюльетт терпеливо объясняла, что ей нравится право, потому что в конфликте слабого с сильным закон защищает, а свобода обеспечивает равные условия для всех, и чтобы закон соблюдали, а не извращали, она хочет стать судьей. Патрис принимал эту точку зрения, но, тем не менее, ему было трудно свыкнуться с мыслью, что его жена — судья.

45

Ассас, или университет Пантеон-Ассас (также часто упоминается как «Paris II») — государственный французский университет, основной правопреемник факультета права Парижского университета. Ассас является лучшим юридическим университетом Франции. 80 % от общего количества студентов учится на факультетах права, 11 % от общего числа учится на факультетах менеджмента и экономики. — Прим. пер.

Не легче давалось и восприятие различий в образе жизни. Жюльетт жила с родителями в большой квартире рядом со станцией метро Данфер-Рошро, и всякий раз, когда Патрис ездил к ней, он чувствовал себя очень неловко. Жак и Мари-Од были известными учеными и добрыми католиками, проповедовали элитарность и придерживались правых взглядов, поэтому, попадая к ним в дом, Патрис чувствовал, что на него посматривают свысока: ведь он выходец из семьи провинциальных учителей, из захолустья, где ездят на старых колымагах, облепленных наклейками, призывающими выступать против строительства атомных электростанций. У него дома дискуссия считалась нормой: можно обсуждать все, нужно обсуждать все, ведь из спора рождается истина. Однако, с точки зрения родителей Жюльетт, как, впрочем, и моих тоже, дискутировать с каким-то савояром, сторонником защиты окружающей среды, считающим, что микроволновки опасны для здоровья, все равно, что спорить с дремучим невеждой, готовым утверждать, что Земля плоская и Солнце вращается вокруг нее. Не бывает двух правильных мнений — бывают люди, которые знают, и люди, которые не знают, и не стоит делать вид будто их спор идет на равных. Следовало признать, Патрис был славным молодым человеком, искренно любил Жюльетт, но символизировал все то, что Жак и Мари-Од на дух не переносили: длинные патлы, радикализм Мая 1968, и особенно поражения. В их глазах он был неудачником, они не могли согласиться с тем, что их дочь, такая красивая и талантливая, влюбилась в недотепу. Что касается Патриса, то для него объекты неприятия выглядели довольно расплывчато: огромная столица, религия, как опиум для народа, вышедшая из-под контроля наука, но переносить абстрактную неприязнь на конкретные личности было не в его характере. Он чувствовал презрение со стороны будущих тестя и тещи, и это обезоруживало его, он не мог ответить им той же монетой, разве что думать: лучше бы ему вообще не встречаться с ними. Но встреча произошла, он любил Жюльетт, и с этим нужно было что-то делать.

Я думаю, из-за этого она страдала больше чем он, потому что была дочерью своих родителей и не могла не видеть его их глазами. Жюльетт не тешила себя иллюзиями. Она выбрала его вполне сознательно. Но перед тем, как сделать окончательный выбор, она долго колебалась. Ей пришлось представить себе будущую жизнь с Патрисом в резком, скорее даже жестоком свете: оценить размеры клетки, на жизнь в которой себя обрекает, и прочность ее фундамента, убедиться в его безграничной любви, в том, что он до конца жизни будет носить ее на руках.

Вопросы возникали и у Патриса. Право, тесть с тещей, необходимость делать карьеру… все это было не для него. Жизнь с Жюльетт грозила вырвать его из привычной среды обитания. И потом, разумно ли связывать жизнь с девушкой-инвалидом, не нагулявшись вдоволь с другими? Однажды они обсудили этот вопрос и пришли к разумному заключению, что не подходят для совместной жизни. Каждый изложил свои аргументы. У Патриса их оказалось больше: из них двоих он с самого начала был более разговорчивым. Он откровенно выкладывал все, что приходило ему в голову, тогда как Жюльетт была более сдержанной и не выворачивала душу наизнанку. Разговор закончился тем, что они решили расстаться и, расстроенные донельзя, расплакались, как дети. Два часа они рыдали в объятиях друг друга, лежа на узкой кровати в крохотной квартирке Патриса в Кашане. Тогда-то, утирая слезы, оба поняли: каким бы ни было горе одного, другой всегда найдет слова утешения, а вот единственным безутешным оказалось именно то, которое они сейчас причиняли друг другу. Вопрос о будущем решился однозначно: они будут жить вместе и никогда не расстанутся. Именно так они и поступили.

Жюльетт дала понять родителям, что признает их недовольство сделанным ею выбором, но требует уважать его. Молодые люди устроились в маленькой однокомнатной квартирке на восьмом этаже жилого дома в XIII-ом округе. Лифт часто выходил из строя, тогда Патрис нес Жюльетт домой на руках. Несколькими этажами ниже находилось общежитие, где селили бывших зеков, и Жюльет добровольно взялась помогать им в качестве юрисконсульта. Денег хватало лишь на то, чтобы сводить концы с концами: их бюджет состоял из пенсии по инвалидности Жюльетт — она считала делом чести не просить денег у родителей — и гонораров, что платили Патрису за комиксы в одном из магазинчиков для коллекционеров электронных телефонных карточек. Позднее они перебрались в Бордо, где Жюльетт поступила в Национальную школу по подготовке и совершенствованию судебных работников — спустя десять лет после того, как ее закончил Этьен. Она училась превосходно и заслужила всеобщую любовь, как это происходило повсюду, где ей доводилось бывать. Вполне логично, что эмблемой ее выпуска стал рисунок Патриса, изображавший Марианну в облике Жюльетт. Вскоре на свет появилась Амели. После окончания школы Жюльетт решила специализироваться по гражданскому праву, а местом работы выбрала суд малой инстанции во Вьене, потому что точно выяснила: в здании тамошнего суда имеется лифт.

~~~

Чем дольше длилась наша беседа под тенистой катальной, тем больше меня удивляло доверительное отношение Патриса ко мне. Не думаю, что заслужил его чем-то особенным: он точно так же относился бы к любому другому человеку, потому что еще не привык проявлять осторожность. К нему приехал свояк, к тому же писатель, автор книг, имевших репутацию черных, даже жестоких, сообщил, что собирается написать повесть о его покойной жене и просит рассказать об их жизни. Вот он и рассказывал, при этом не стремился показать себя в лучшем свете, как, впрочем, и в худшем. Он оставался самим собой, и его совершенно не интересовало мое мнение. Он не строил из себя важную персону, и ему нечего было стыдиться. Видимая беззащитность на самом деле придавала ему большую силу. Этьен не зря с восхищением сказал о нем: «Он знает, где он».

Амели и Клара вернулись из школы, и мы вчетвером отправились на велосипедах к няньке за Дианой. У Патриса на багажнике было закреплено сиденье для Клары, а Амели уже умела самостоятельно ездить на двухколесном велосипеде. Мы пересекли дорогу и земляную площадку перед школой, миновали церковь и свернули на узкую улочку, что вела к кладбищу. Пейзаж тут был самый что ни на есть деревенский: зеленые ложбинки и коровы, лениво жующие сочную траву. «Заскочим поздороваться с мамочкой?» — предложил Партис. Мы прислонили велосипеды к кладбищенской ограде, он взял Клару на руки. Могила Жюльетт была покрыта рыхлой землей и обложена большими круглыми камнями, ярко раскрашенными местными детишками и подписанными их именами. Я снова подумал о дне похорон. В церкви Патрис произнес простые, трогательные слова и в завершение сказал, что потерял свою любовь; потом с пылкой речью выступил Этьен, назвав смерть жестокой; его сменила Элен и зачитала свой текст, сочиненный накануне, о том, что маленькая спокойная жизнь Жюльетт не была ни маленькой, ни спокойной: она сама выбрала ее и достойно прожила. Небольшую проповедь произнес крестный отец Жюльетт, дьякон. Его дочь тоже умерла от рака. Позднее Этьен сказал мне, что ему не понравились благостные, правильные улыбки, которыми он щедро приправлял известие, что отныне Жюльетт пребывает в царстве Божием, чему все мы должны радоваться; в то же время он признавал, что некоторые были рады слышать это, а раз так, то почему бы и нет? После панихиды процессия двинулась на кладбище — сегодня мы с Партисом и девочками приехали той же дорогой. Ничем торжественным она не отличалась, но так было даже лучше. На катафалк гроб не ставили, его всю дорогу несли на плечах. В процессии было много детей и молодых пар: хоронили все же молодую женщину. Но у могилы все пошло кувырком: Патрис, раздраженный проповедью дьякона — он считал ее ханжеским фарсом, — сказал, что теперь каждый может попрощаться с Жюльетт так, как посчитает нужным. Еще в церкви он снял крест, лежавший на крышке гроба. Как и его родня, он верил в искренность и непосредственность проявления чувств в любых обстоятельствах, он сам жил так и считал это нормой, но без благопристойности, свойственной религиозному ритуалу, процедура оказалась скомканной. Вместо того, чтобы стать друг за другом, по очереди подойти к могиле и бросить горсть земли на крышку гроба, люди сбились в неорганизованную растерянную толпу. Предоставленные сами себе, они не решались исполнить то, что им подобает, а то и не знали, как себя вести. У края могилы началась толкотня: под ногами у взрослых вертелись дети, пытаясь положить на место раскрашенные ими камни, и только усугубляли всеобщую суматоху. Чтобы навести хоть какой-то порядок, один из верующих затянул «Аве, Мария», но молитву подхватили всего несколько человек. Многие уходили с кладбища и сбивались на дороге в маленькие молчаливые группки, кто-то закуривал, и никто не знал, закончилась церемония или нет. Точку поставил могильщик: он подъехал на автопогрузчике с полным ковшом земли и высыпал ее в могилу. По-моему, Патрис явно не справлялся, когда на него возлагалась ответственность за общественный ритуал, но в компании со мной и дочерями он вел себя безупречно, говорил простым и точным языком, и я подумал, что на девочек эти частые посещения кладбища действовали успокаивающе. Клара молчала, сидя на руках у отца, зато Амели привычно обежала соседние могилы. По ее мнению, они были не такие красивые, как мамина. «Мне не нравится мрамор, — говорила она, — он кажется мне унылым», и по ее напыщенному тону можно было без труда догадаться, что она произносит фразу, услышанную от кого-то из взрослых, и повторяет ее при каждом визите, потому что ей это нравится. Я смотрел на нее и думал, сохранятся ли наши отношения, когда она вырастет. Скорее всего да, при условии, что я напишу эту книгу. Буду ли я по-прежнему с Элен? Примем ли мы с ней участие в воспитании девочек, как она того хочет? Сможем ли мы каждый год брать их с собой в отпуск, а не только в первое лето после смерти их матери? Через десять лет Амели будет молодой девушкой и, возможно, я стану для нее кем-то вроде дядьки, написавшего книгу о ее родителях и о ней самой, только еще маленькой. Я представлял Амели с этой книгой в руках и думал, что писал ее на глазах трех сестер.

После ужина я прочитал Кларе сказку на сон грядущий. В ней шла речь о лягушонке, который боялся темноты, слышал странные звуки и прятался в постели папы и мамы. «А у меня больше нет мамы, — сказала Клара. — Моя мама умерла». Я кивнул: «Это так, детка», и не нашел слов, чтобы добавить что-то еще. Я думал о своих собственных детях и о сказках, что читал им, когда они были маленькими. Я думал о том, что нам с Элен едва не удалось обзавестись общим ребенком, но она потеряла его после смерти сестры, и другого у нас уже не будет. Я вспоминал, как Клара и Амели гостили у нас неделю во время школьных каникул. Клара все время твердила: «Когда мы вернемся домой, может быть, там уже будет мама». Она не переставала надеяться, что в один прекрасный день дверь откроется, и на пороге появится ее мамочка. Девочки часто ходят на могилу матери, и мне кажется, это хорошо: по меньшей мере, они знают, что она там, а не где-то везде и в то же время нигде. Пройдет время, и мать перестанет чудиться им за каждой закрытой дверью.

Когда девочки уснули, мы с Патрисом спустились в его мастерскую в полуподвальном помещении, где для меня была приготовлена кровать. Он рассказал о проекте нового комикса — очередной истории про рыцарей и принцесс под рабочим названием «Храбрец». «Вот как? Храбрец?» — я улыбнулся, и он ответил легким извиняющимся смешком с оттенком гордости: мол, как есть так есть, себя не переделаешь. За «Храбреца» он еще не принимался, прежде нужно было закончить заказ — серию одностраничных скетчей с полудюжиной очень характерных псов в качестве персонажей: злобный ротвейлер, сноб пудель, высокомерный далматинец, симпатичный дворовый пес — ему, как я понял, в этих историях отводилась роль положительного героя. Я сказал об этом Патрису, и он рассмеялся тем же смешком, словно хотел меня похвалить: «Отлично, ты меня узнал. Храбрец и дворняга — это я». Я просмотрел все листы. Это был комикс для детей, немного старомодный, но прорисованный четкой, уверенной линией, и невероятно непритязательный. Невероятно — не то слово, скорее даже непостижимо непритязательный, и я такого подхода не могу понять. Будучи по натуре человеком амбициозным, активным, я должен верить, что пишу исключительные произведения, что ими будут восхищаться. Такая вера воодушевляет меня, а ее отсутствие, наоборот, повергает в уныние. Чего не скажешь о Патрисе. Ему доставляет удовольствие рисовать то, что ему нравится, но он не считает свою работу исключительной и не испытывает потребности считать ее таковой, чтобы жить в мире с самим собой. Свой стиль он тоже не стремится изменить. Для него это было бы равносильно отказу от привычных грез, и тут он ничего не мог с собой поделать. В чем-чем, но в этом он был мастером своего дела.

Пока мы рассматривали рисунки, зазвонил телефон. «Привет, Антуан! — сказал Патрис, сняв трубку. — Ну, что? Все в порядке?» Последовал утвердительный ответ. Лаура, жена Антуана, только что родила сына-первенца. «Артур? Хорошее имя». Пока Патрис поздравлял шурина, я опасался, что он проговорится о моем присутствии. Антуан был бы сильно удивлен, узнай он, что я на несколько дней приехал в Розье без Элен, но еще больше это поразило бы их родителей. Я не просил Патриса хранить мой визит в тайне, к тому же, насколько мне было известно, он никогда не лгал, однако на сей раз он просто не упомянул о моем присутствии.

~~~

Мари-Од и Жак были последними, с кем я говорил по поводу книги. В отличие от траура Патриса, их скорбь меня серьезно смущала. Я боялся, что своими вопросами растревожу притупившуюся боль родителей Жюльетт, хотя понимал всю абсурдность своих опасений: боль от потери не затихает никогда, и время ее не лечит. Супруги находили утешение в своих маленьких внучках и заботились о них не на словах, а на деле, проявляя величайшую чуткость и нежность. Все мы — Патрис, Этьен, Элен и я — по-своему верим в целительную силу слова. Но Жак и Мари-Од, как и мои собственные родители, имели на сей счет свое мнение, их девизом могли бы стать слова: никогда не оправдывайся, никогда не жалуйся. Поэтому я сначала практически завершил работу над книгой и лишь потом поставил их в известность о своем проекте и попросил рассказать мне о том, что они знали лучше кого бы то ни было — о первом заболевании Жюльетт. Об этом они не говорили даже между собой, как и о рецидиве болезни и смерти дочери, но в надежде, что когда-нибудь в будущем книга благотворно повлияет на внучек, они согласились. Мы устроились в гостиной, и супруги повели рассказ, утонув в глубоких креслах, стоявших довольно далеко одно от другого, потом Жак перебрался на диван — поближе к жене, взял ее за руку и больше не отпускал. Пока говорил один из них, другой не спускал с него нежного и беспокойного взгляда, опасаясь, что у того вдруг сдадут нервы. У обоих на глаза наворачивались слезы, но они брали себя в руки, извинялись и продолжали: такова была их манера держаться и любить друг друга.