Журнал «День и ночь» 2009 №4

* * *

Сирень сизокрыла, и семь голубей — Как крупные гроздья под ней понарошку, Щекотно клевали от булочки крошки С ладони моей и ладошки твоей — С той розовой, ласковой, узкой ладошки, Которую только что дождь целовал. Неделя для счастья — достаточно долго, Особенно если живёшь однова. Тебе было только шестнадцать тогда. Недетская женственность, опытность крови. И ночь, разметавши, срывала покровы, И снова взрывалась сверхновой звезда. Семь дней, семь ночей и четырнадцать зорь, Лазоревых зорь сизокрылой сирени. Неделя для счастья светлей и воскресней Бракованных лет, обручённых слезой. Сирень сизокрыла, и семь голубей Щекотно склевали от булочки крошки, И плыли по лету в плену тополей В ладони — ладонь. Нет — в ладони ладошка.

* * *

Отдыхаю в деревне, варю картошку Да вдыхаю озон с табаком вперемешку. Забываю город, работу, более Того, я забыл про горе. Каждым утром по лесу бегаю кроссом. Пахнет августом, армией и берёзой. Без будильника точный подъём в полшестого. Идут на выпас коровы, И мычат, и чешут бока об заборы, И хозяйки кладут хворостины с прибором. А в тумане — знаешь, как голос гулок… Подъём. Ровно в шесть — бегу я. У меня под участком течёт речушка, И как только из лесу возвращусь я — Два ведра на грудь, в самом лучшем смысле,— Разом усталость смыли. И такой мажор, будто это — счастье. Заварю покрепче и выпью чая. И такая вкусная первая «Прима» — Даже не знаю прямо… Денег нет, но нет и проблемы, что покушать: В огороде растёт любая петрушка. Сигарет и чаю привёз бессчётно, Книги есть, а чего ещё-то? А потом мне расскажет своё Бертран Рассел. Мы уже добрались с ним до Мора с Эразмом. Сам себе удивляюсь: мне всё понятно, Чернеют белые пятна. А когда стемнеет, курю на крылечке, Наблюдаю звёзды сквозь дыма колечки. Подойдёт овчарка, щёку полижет И рухнет ко мне поближе. Одиночество, знать, и собакам знакомо. Мы вдвоём, прижавшись, молчим о ком-то. Или ни о ком, просто так молчим мы. Чистое небо лучисто…

* * *

«Мы все подохнем к концу апреля»,— Сказал капитан. И все согласились. И льды, в которых мы напрочь сели, Не издевались над нашим бессильем, Бело молчали. И мы молчали. И вдруг, точно выстрел, — щелчок затвора. И тогда я увидел глаза майора — Голубые. Без страха и без печали. И, точно в замедленном кинофильме, — Ствол карабина, идущий к горлу, А шомпол — к курку… И острою бритвой — Крик капитана: «Отставить!.. Майор, Вам Должно быть стыдно. Ведь Вы на службе. Жить и работать! Приказ Вам ясен?» И коку: «Удвоить паек на ужин». И тихо боцману: «Он не опасен». Майор, пошатнувшись, прошёл меж нами. Потупившись, мы на него не смотрели. И вновь капитан: «Я вам напоминаю. Мы все подохнем к концу апреля».

* * *

Мир знал до человека о себе И ныне сохраняет это знанье. И что ему до суетных созданий, Взыскующих до истины небес, Что вызвали в помощники богов, Придумали какую-то науку — Наверняка — Большое Ничего. Тщета. Стрельба в созвездия из лука, Пожалуй, плодотворней. Ведь она, Та Истина, коль есть, — нечеловечна. Не потому ль так лыбится луна, За нами наблюдая каждый вечер. Ничтожный хохотунчик ручеёк Об этом валуну звенит руладой. А Тишина стоит, хранит Своё Так было. Есть. Так будет. И так надо. А может быть, Луна, Валун, Ручей В какие-то довременные дали Соскучились и вывели созданье, Чтоб посмеяться было им над чем. Чтоб радоваться милой толкотне Слепых кутят, дурашливых, безвредных. Не потому ли именно Луне, Воде и камню… поклонялась древность.

* * *

А помнишь, как пахли опилки На маленькой пилораме, Как они жарко вспыхивали, Как дрова разгорались Быстро (как ты) и весело, Как пела печка протяжно, Как первые звёзды вечера Подмигивали нам влажно… А помнишь топчан, сколоченный В три плахи сухого кедра, Широких (но узких ночью),— Три скрипки в серьёзном скерцо… А помнишь, как утром завтракали Дарами тайги и речки: Октябрьскими карасиками, Последними сыроежками… А баньку по-белому тёмную, Не знавшую электричества, С тайгой и рекой за стёклами, С любовью (Её Величеством).

Ирина Перунова Мотыльковая душа

1

Эта спесь золотая сиротства Завтра вороном-змеем взовьётся. Этой знойною тропкой изыска будто волки кромешные рыскать. Искогтят твоё сердце, источат, и нечаянно выдохнешь: «Отче…»

2

Ещё я буду сиротеть под древний треск камней и молний, а он уже умеет петь тем сокровенней, чем безмолвней. Ещё несросшиеся сны мою пытают непоходку, а он уже со дна весны подъял затопленную лодку. И не прощается со мной, но сердцем дальний берег помня, он правит жизнь свою домой: чем безоглядней — тем сыновней. Отчего всё труднее дышать? Будто небо горит на горе, Мотыльковая кружит душа В коммунальном своём фонаре. Я роднее не вспомню лица. На последнем живом этаже осыпается с неба пыльца и не трогает душу уже. Только там, где кончается день, Начинается что-нибудь — пусть Просто облака лёгкая тень, При дороге оттаявший куст.

Александр Петрушкин Омега всех одиночеств

Александру Павлову

Лучшее что случалось это вагоны Те в которых едут молчать потому что Наговориться успел под завязку до горя Выпустите меня в кыштыме Или в последнее море Всегда ощущал Москву как дорогу в гадес Посередине последний коцит — садовый Омега всех одиночеств большая малость Яблоко которое висит над водкой Я — знаешь? — в доле На БМВ доплывает Харон до дома Гладит по голове сына как я в вагоне Узнавая на ощупь совсем немосковский стыд Не знаю что там говорит про любовь и братство Кент с балканской звездой и их диалекты На выходе в тамбур или в жидкий Аид Он рисует нолик мир нарисует крестом По мокрому и земляному взлетают рельсы Главное умение говорить с завязанным языком До — посредине — и главное после смерти

* * *

По главной улице пешком Как буратино — перечтём Пересчитаем щебет — вверх Так вычитает смех наш смерть Неизмеримая тоска Не выбирает берега Где нас читает смерть сквозь смех Перебирая лапой снег Собака ходит через тьму Которую я не пройду По главной улице пешком Где нас проговорит на том Невнятица доязыка Неизмеримая доска Чтоб вычитая смерть и смех Проговорить себя наверх

* * *

Обещай мне молчать только ты так умеешь (молчать — Это речь говорить про себя эту речь Исчислять Мы устали но есть соответствие в этих печах У морозов кирпичных молчать обещай мне Молчать) Обещай мне молчать этот страх обучает за речь Переходим на выдохе голос медвежий Который беречь Обещал нас молчать обучал и не голову с плеч И когда ты перечишь ей весь Обретаешь всю речь

* * *

Переносится на взрыв время снега шесть часов Переплёты и плетень перелёт улёт под лёд Птица тянется к земле — в небо корнем от корней В городе пяти церквей — пятый ты Стоишь и мёрзнешь В окружении рублей Ловишь маленьких людей Голос для трамвая Просишь

* * *

О филонове други и о Всё хоругви или бирон Всё пробитая в финики пермь О филонове то есть не смей О забвении в голод и в два Лик телка где приходит река Свысока с высоты шестикрыл Это снег нас подземный поил Посоли его полную плоть О филонове шепчет нам крот Из земного из хлебных корыт Будешь здравым коль стынешь убит Поднимается мёрзнущий дым Через лимб через край через крым Через крынку как мать молока Задевают нас всех облака О филонове кухня стоит За тебя — за меня говорит Перечиркнутый спичкой курлы И ни в чём виноваты скоты У филонова в лапках стоят Плоть от плоти неспешно едят А притронешься и отойдёшь Всё перечишь — но не клюёшь Смотришь в их занебесный майдан И растёт как кыштымский курган