Журнал «Если» 2008 № 06

— Ну что вы, — мягко улыбнулся Антон. — Играйте на здоровье, раз нравится. Кто-то сказал, что без музыки мир становится похожим на кладбище, музыка — это язык, которым с природой говорит Бог.

— Рад, что вы это понимаете, — сказал музыкант. — Две вещи наполняют мою душу все более новым и все более сильным удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее я размышляю о них, — это звездное небо надо мной и моральный кодекс во мне. Человек и вообще всякое разумное существует как цель сама по себе, а не только как средство для любого применения со стороны той или другой воли; во всех своих поступках, направленных как на самого себя, так и на другие разумные существа, он всегда должен рассматриваться так же, как цель.

— Сильно сказано, — кивнул Антон. — Хотя и не слишком понятно.

— Это придет позже, — сказал музыкант.

В воздухе повисла недоигранная нота, она трепетала, медленно опускаясь на гравий парка, в то время как музыкант уже укладывал скрипку в футляр.

— Папа всегда говорил… — продолжал музыкант. — Эммануил, говорил он, мир — это вещь в себе, он просто не существует помимо наших понятий о нем.

— Идеализм, — уточнил Антон.

— Но тогда я его не понимал, — вздохнул музыкант, которого звали Эммануилом. — Очень жаль, но дети никогда не понимают родителей. А потом оказывается, что родители ничего не хотели, кроме добра.

— А вот это уже звучит двусмысленно, — усмехнулся Кторов.

— А все русский язык, — музыкант уложил в футляр шелковую подушечку. — Двусмысленность языка делает мир безумным, в то время как следует стремиться к его упорядочению. Хотя бы в речах. Счастливо вам, господин Кторов.

— Кстати, откуда вы меня знаете? — спросил Антон.

Музыкант грустно улыбнулся.

— Вы не поверите, — произнес он. — Но у вас это написано на лбу.

Конечно, это видно не всем, а только тем, кто пытается понять суть явлений.

Некоторое время Антон Кторов бездумно смотрел ему вслед.

Странное дело, но музыкант не удалялся, вернее — по мере того как расстояние между ним и скамейкой росло, музыкант словно таял в воздухе. Вот он стал похож на легкое колебание листвы на ближайшем кусте, а еще через мгновение — на сполох южного ветерка, вздумавшего потревожить сонный покой вечерних сумерек, и наконец, исчез совсем.

— Впечатляет? — бархатно поинтересовался за его спиной Баюн Полосатович. — Меня тоже. Сколько смотрю, а привыкнуть никак не могу.

— А чего он каждый вечер здесь играет? — не оборачиваясь, поинтересовался Кторов.

— Птицу Сирин приманивает. Говорят, если ее к себе расположить, она тебе про грядущее истины откроет.

— А с чего он взял, что птица здесь объявится?

— Откуда я знаю, — недовольно сказал кот. — Чего ты меня спрашиваешь? Сам должен понимать — немец! Если он что-то для себя решил, никогда не отступится.

Уже привычно он расположился рядом с Антоном, сунулся влажным носом в ладонь, улегся удобнее, открывая роскошное пузо, довольно заурчал.

— И как тебе окрестности Лукоморска?

— Ты же, негодяй, нарочно меня с ЧОНом отправил, — сердито сказал Антон, демонстративно убирая руку. — Догадался ведь, что только я с ним сладить могу, у других-то пули — свинец и медь, серебряные только у меня были.

Кот сладко зевнул.

— Делов-то, — сказал он. — Подумаешь, на смерть его отправили!

Ты чеши, не отвлекайся. Помню, ротмистр Грызлов… — и замолчал, словно понял, что сморозил что-то бестактное.

— Так ты, значит, и нашим, и вашим, — Кторов убрал руку. — Белые были, ты им про красных все выкладывал, теперь других дружков стараешься завести, а?

— А ты поживи здесь, — огрызнулся кот. — Это с виду все пристойно, а глянешь внимательнее — нежить на нежити, неумытик незнатью погоняет. Ты чеши, чеши, а то ведь я и рассказывать ничего не буду. Рыбку с валерьянкой принес?

— Принес, — с достоинством сказал Кторов.

— Это славно, — обрадовался кот. — Значит, попируем!

— Кто погуляет, а кто и облизнется, — Антон легонько щелкнул кота по носу. — Ишь, устроился, и рыбку хочешь съесть…

— В музей загляни, — посоветовал кот. — Папка белая, второй стеллаж от входа в третьей комнате, на третьей полке снизу. Там про твое дело интересные документики собраны. И не надо намеков, не надо! Никто меня не кастрировал, у меня подружки, почитай, в любой хате! Да! В любой хате!

Последние слова он произнес с особым жаром, потом заглянул в лицо Кторова круглыми глазами с огромными зрачками:

— Где там у тебя валерьяночка?

Глава одиннадцатая

Слух по городу все-таки прошел.

На Антона, идущего по улице в гимнастерке без погон, туго затянутой ремнем, в галифе и хромовых сапогах, горожане смотрели с восхищением и страхом. С одной стороны, как не восхищаться, если он их от Черного сотника избавил? А с другой стороны, тот, кто с серебром дружбу водит, человек опасный — трудно понять, чего от него ждать. Такой и с носаком знаться может, и ночную укуску за свою почитать.

Краеведческий музей располагался рядом со штабом самостийников в маленьком одноэтажном доме, но Кторова туда пустили без лишних расспросов и особых документов не потребовали. Сам музей представлял собой четыре комнаты с пузатой купеческой мебелью, что должна была отражать быт лукоморского горожанина конца девятнадцатого — начала двадцатого веков. На стене первой висел гобелен, на котором степенный украинец за обеденным столом тоненькими скибочками резал шмат сала. За столом сидели дети и хозяйка, с нетерпением ожидающие окончания этого захватывающего действа. У порога задорно поднял розовый пятачок подсвинок. На столе парил самовар.

В красном углу горницы висела потемневшая икона, но, как Кторов ни вглядывался в нее, не мог определить, что за святой на иконе, а при одном из выбранных ракурсов Кторову даже показалось, что изображен на иконе ящер, сидящий верхом на лошади и поражающий копьем человека. Быть этого не могло, и Антон, оглядевшись по сторонам, даже перекрестился осторожно. Ничего особенного не произошло, но когда Антон перешел в третью комнату, сзади послышался сухой треск. Он обернулся и увидел, что странная икона упала на пол. Более того, задник ее отлетел, и обнажился кусок желтой плотной бумаги, свернутый в гармошку.

Он вернулся, поднял икону, вытащил бумагу и, воровато озираясь, повесил икону на прежнее место.

В третьей комнате и в самом деле стояло несколько книжных стеллажей. Книг на них было немного, а все свободное место занимали тщательно разложенные предметы с пояснительными табличками.

Он наклонился к указанной котом полке и действительно обнаружил там белую тоненькую папку, порадовавшись, что надел гимнастерку. Сунуть папку под гимнастерку за ремень оказалось делом нескольких секунд. Он выпрямился.