Журнал Наш Современник 2007 #3
Шрифт:
“Здесь была совершенная противоположность Западу, где самодержавный папа, как будто невидимою паутиною, опутал всю Европу своею религиозною властью, где его могущественное слово прекращало брань или возжигало её, где угроза страшного проклятия обуздывала страсти и полудикие народы. Здесь монастыри были убежищем тех людей, которые кротостью и незлобием составляли исключение из общего характера и века”.
“Религия, которая более всего связывает и образует народы, мало на них действовала. Религия не срослась тогда тесно с законами, с жизнью. Монахи, настоятели, даже митрополиты были схимники, удалившиеся в свои кельи и закрывшие глаза для мира; молившиеся за всех, но не знавшие, как схватить с помощью своего сильного оружия, веры, власть
По-видимому, Гоголь очень остро чувствовал этот недостаток и в современной ему России и, главное, влияние на образ жизни людей, на её историческую судьбу. Он не был в этом оригинален. Его мысли, по существу, совпадают с тем, о чём несколькими годами раньше написал и что несколькими годами позже опубликовал в своём “Философическом письме” П. Я. Чаадаев.
“В то время, когда среди борьбы между исполненным силы варварством народов Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? По воле роковой судьбы мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии… В Европе всё тогда было одушевлено животворным началом единства. Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. lt;… gt;
Выдающиеся качества, которыми религия одарила современные народы, эти нравы, которые под влиянием подчинения безоружной власти стали столь же мягкими, как ранее были жестоки, — всё это прошло мимо нас. Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства”.
Преобразование жизни под влиянием христианства, воздействие на общество в этом направлении — эта задача станет главной для Гоголя через несколько лет. То, о чём Гоголь в исторических статьях (лекциях), опубликованных в “Арабесках”, рассуждает теоретически, на примере исторического опыта, — потом он будет осуществлять сам практически.
Конечно, в преподавательской деятельности Гоголя еще нет настоящей проповеди, а есть в основном её предчувствие в будущем, предвидение и предощущение своего предназначения в жизни.
Ещё один важный момент на пути Гоголя-проповедника. Возможно, самое важное и самое загадочное событие в жизни Гоголя, которое он туманно обозначил как “великий перелом”.
“Каких высоких, каких торжественных ощущений, невидимых, незаметных для света, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сделаю, чего не делает обыкновенный человек. Это великий перелом, великая эпоха моей жизни”. (Из письма В. А. Жуковскому 1836 года.)
“…Ныне я чувствую, что не земная воля направляет путь мой”. (Из письма М. П. Погодину 1836 года.)
Это событие, видимо, глубоко личное, даже интимное, а о таких событиях Гоголь обычно не очень откровенничал. Результат же его проявился гораздо позже. Но если сопоставить это событие с дальнейшими, то напрашивается вывод, что значительная перемена в Гоголе, сделавшая для него главным устремлением в жизни служение Богу, — это то преображение человека, которое в Евангелии названо “рождением свыше”. (“Если кто не родится свыше, не может увидеть Царствия Божия. Должно Вам родиться свыше” — Иоанн, 3: 3,7.) То есть религиозный мистический опыт и своего рода откровение.
Внешне это проявляется значительной переменой всей жизни человека, изменением шкалы ценностей, в результате чего этические ценности становятся главными, а остальные — второстепенными. В дальнейшем эта метаморфоза неизбежно сказывается и на отношении к окружающему миру, к людям.
После этой перемены события внешней жизни для Гоголя несколько отошли в тень, а важнее всего стала внутренняя жизнь. “Я бездомный, меня
бьют и качают волны, и упираться мне только на якорь гордости, которую вселили в грудь мою высшие силы”. (Из письма М. П. Погодину 1837 года.)И этот перелом воспринимается Гоголем как счастливое событие. Позже он писал: “Всякий перелом, посылаемый человеку, чудно-благодетелен. Это лучшее, что только есть в жизни. Звезда и светильник, указующий ему, наконец, его настоящий путь. Верьте, вся жизнь потом бывает одна благодарность за сей ниспосланный перелом”. (Из письма Ф. А. Моллеру 1841 года.)
Это типичная картина такого состояния человека, которое в Евангелии названо “рождением свыше”. Это, по существу, мистическое событие, когда человек ощущает присутствие в своей жизни высших сил и их спасительное действие.
Первое время после этого события человек чувствует себя счастливым, но при этом стремится больше сосредоточиться на своём внутреннем мире, чтобы лучше разобраться в своих новых переживаниях. Что и произошло с Гоголем.
“Я же теперь больше гожусь для монастыря, чем для жизни светской”. (Из письма Н. Д. Белозерскому, апрель 1840 года.)
В дальнейшем неизбежно появляются моменты дисгармонии с окружающим миром и непонимания, чего у Гоголя в жизни было немало.
Но как бы человек ни был счастлив сначала и какую дисгармонию ни испытывал бы потом, главное, что он может сделать,- повлиять на других людей, тем самым осуществляя свою миссионерскую задачу.
Таким свидетельством о своём рождении свыше и миссионерской деятельностью у Гоголя были “Выбранные места…”, другие попытки воздействовать на современное ему общество путём бесконечных поучений и наставлений, обращённых к родственникам, друзьям и знакомым в письмах.
И художественное творчество Гоголя не вполне свободно от его проповеди. Более того, Гоголь идёт даже на то, чтобы ухудшить собственные великолепные и общепризнанные создания, прибавив к ним текст, написанный не с художественной, а с проповеднической целью. Такова, например, “Развязка “Ревизора”. Таков, по существу, и 2-й том “Мёртвых душ”. Таким образом, эти совершенные произведения искусства Гоголь мог использовать всего лишь как повод для проповеди.
Символично, что ни в том, ни в другом случае у него это не получилось. Есть, видимо, такие границы, за которые не может переходить даже произвол автора. Действительно, ведь проповедников и миссионеров в истории христианства было и будет много, а такие вершины, как творчество Гоголя, — большая редкость в мировой культуре. Поэтому непозволительной роскошью было противопоставлять и как бы сталкивать эти два направления в деятельности Гоголя — хотя и делал это, прежде всего, он сам.
Вряд ли “великий перелом” стал неожиданным событием. Видимо, он произошёл тогда, когда Гоголь внутренне был готов к этому. Религиозность, свойственная ему и раньше, приобрела новое качество. Как будто завершился некий скрытый, предварительный этап работы, и результат её явился Гоголю в виде нового, более непосредственного восприятия Бога и христианства. Из письма 1836 г. М. П. Погодину: “Как молчаливый монах, живёт он (поэт. — И. М.) в мире, не принадлежа к нему, и его чистая, непорочная душа умеет только беседовать с Богом”. Описанное здесь ощущение чистоты и близости к Богу характеризует, скорее, не поэта, а как раз человека, только что рождённого свыше, кем бы он ни был по роду своих занятий.
Но этот период замкнутости духовной жизни (несмотря на внешнюю общительность), сосредоточенности на себе и относительной безмятежности должен был закончиться. И тайное должно было стать явным. Пройденный Гоголем втайне религиозный путь должен был привести к явным результатам. Эта закономерная перемена произошла через четыре года — после кризиса, случившегося с ним в Вене осенью 1840-го. Болезнь, страх смерти и “чудное исцеление” изменили его восприятие собственной жизни. Он не как писатель, а как христианин повернулся от затворничества к деятельности.