Журнал Наш Современник 2008 #9
Шрифт:
– Не хочется мне в дом, - вздохнул я.
– К авторам этого сюрреализма на снегу. А ночевать надо. Утром уеду. Навсегда.
– Ты что, этого ты не вздумай. Мы только воспрянули. Только с твоим приездом жизнь начали. Они пить перестанут. Отучим. А с тобой потихоньку будем для ради здоровья принимать. Я им! Как приучил, так и отучу. Хоть они и профессора всякие, а я верх держу.
– У тебя баня есть?
– Найдём и баню. Я тут думал с утра и решил, что у тебя жить буду. Пусть и Юля. Хозяйка же нужна. И программы им велю найти. Они мно-ого намолотили. Когда после его смерти они загудели, то я часа два их бумаги на чердак таскал, чуть не надорвался.
ОПЯТЬ В ДОМЕ
В
– Волоките ваши свершения, начну проверять.
– Так сразу?
– испуганно закричали они.
Из кухни возникла румяная кудрявая Юля, сказала, что как ни сопротивлялась, эти сожрали весь борщ и теперь их, сытых, не напоить. От Юли явно пахло сигаретным дымом. Она показала старинные щипцы для завивки волос. На рукояти была монограмма, явно дореволюционная.
– Где взяла?
– Нагнулась да подобрала. А какая тебе разница? Мне лишь бы красивой быть. Ты ещё когда-а повезёшь меня в парикмахерскую, а тут сама и без затрат. Я для тебя выгодная. Экономический класс, не упусти. Из репертуара сестрички: "Аля, ку-ку, лови момент, пока доступен абонент. Уже созрел, дозрел клиент… Без кайфу нет лайфу. Ты хочешь допинг? Скорей на шоппинг". А ты думал!
– И опять исчезла.
Я не успел понять, что думал, как подскочил Вася и подобострастно сообщил:
– Когда я докладывал о борьбе с личинками пилильщиков, то хотел ещё добавить, что погода на месяц вперед определяется на четвертый-пятый день новолуния. Но это-то все знают. Как вы думаете?
– Нет, я не знал.
– Не может быть!
– Он расцвел от счастья, дирижерски взмахнул рукой и взревел: - Гаудеамус и-ги-тур…
– Не эту!
– перебил композитор и завёл свою: - "Пою тебе, бог Гименей…".
– Потом оборвал и сообщил: - Мы спились, но пока не спились, и ещё не спелись.
– Так в ненастные дни распевали они вакхически-языческое, - охарактеризовал пение специалист по языку.
– Э-эх!
– крикнул оборонщик.
– Святым бы кулаком, да по харе бы по поганой, по нехристю!
– Рано, рано!
– закричали ему.
– Ох, пора бы!
– прорезался социолог Ахрипов.
– Разве не факт, что министр культуры, не разрушающий русскую культуру, демократам неугоден. Ну, и как их назвать?
Людмила поднялась из-за стола, приняла ораторскую позу:
– Русский язык не отдам никому, русский язык прекрасен! Я русский выучу только за то, что на нем объяснялся Герасим! А вот моё, подпевайте: "Мы лежим с тобой в маленьком гробике".
Но подпеть не получилось, слов не знали. Тогда Людмила просила помочь ещё одной песне: "Был выходной, но мусора' не отдыхают". Но и тут скиксовали.
Лежачий поэт, присев, сообщил:
– Нам, русским, жить небесно и светло, ведь в русских жилах небо протекло.
Я посмотрел на публику, на разорённый стол, махнул рукой и вышел. И на крыльце опять попал на Алёшу, снова навзрыд плачущего.
– Ты что?
– Я не могу им показывать слёзы. Я плачу, я паки и паки вижу мир, - он повёл мокрой рукой перед собою.
– Я вижу мир, виноватый пред Богом. Мир данную ему свободу использует для угождения плоти. Не осуждаю, но всех жалею. Только обидно же, стыдно же: старец надеялся, что я пойду в мир и его спасу. Откуда, как? Спасётся малое стадо. В него бы войти.
– Ну ты-то войдешь.
– Разве вы Бог, что так решаете? Нет, надо с ними погибать! Они все были очень хорошими, все говорили о спасении России только с помощью Православия. А от них другого ждали, и их не поддержали. Но не отпустили. Тогда они с горя и сами веру потеряли. Её же надо возгревать.
– Но кто же им не поверил?
– Приёмщики работы.
– Какие приёмщики?
–
Не знаю. Но так ощущаю, что злые очень.– А ты, Алёша, у Иван Иваныча жил?
– Я же не только у него. Но он хотя бы крестится. А то ещё был старец, того вспоминать горько. Всех клянёт и даже не крестится, объясняет, что нехристи крест присвоили, ужас, прости ему, Господи. Я всё надеялся, а зря. То есть, я виноват, плохой был за него молитвенник. Да и вообще плохой. Опять грешу, опять!
– воскликнул Алёша.
– Лучше пойду, пойду!
– Он убежал, клонясь как-то набок.
НАКОПЛЕНИЕ ЭКСПОНАТОВ В МУЗЕЙ МЫСЛИ
Вскоре день, как писали ранее, склонился к ночи, надоело ему глядеть на нашу пьянку. Убавилось ли ночлежников, не считал. Обреченно улегся я на панцирную сетку и просил только не курить. Засыпал я под звон сдвигаемых стаканов и возгласы:
– Ну! По единой до бесконечности!
– За плодотворность наших мыслей!
Слышно было, как Ильич добивался признания и его мысли:
– Но есть же, есть же душа каждой строки!
– Да, - поддерживал его специалист по языку.
– Раньше восклицательный знак назывался удивительным.
– Народ! Я забыл, вот это стихи или песня: "Кругом жиды, одни жиды, но мы посередине"? Только я забыл, это строевая или застольная?
– Какая разница? Запевай. Но не эту. Героическую.
– Запеваю! Запели:
Жизни только тот достоин, к смерти кто всегда готов. Православный русский воин, не считая, бьёт врагов!
– Не так, - поправлял Георгий.
– Не так ведете мелодию. Я звуками всех мелодий пропитался, как повар запахами кухни.
– Плохое сравнение, - заметили ему.
– Ладно. Как оранжерейщик запахами цветов. Итак! Петь могут все! У всех же есть диафрагмы. Сюда внимание, сюда! Подымаю руку, замираю - вдыхаем, наполняем грудь большой порцией воздуха. Ах, накурено! Итак! Взмах руки - начало звука. Звука, а не ультразвука! Поём Пятую Чайковского. И-и!
– Обожди, дай произнести тост.
– Говори по-русски! Не тост - здравицу. Учить вас!
– Здравица! За неё!
– За здравицу?
– Здравица за мысль. Что мы без неё? Кто бы нас тут держал, если б у нас мыслей не было. За мысль!
– Уже не держат. Но за мысль пью! Вы хочете мыслей, их есть у меня! Мы же музей мысли создавали, забыл?
– Да, туда вот эту закинуть, что не Герасим утопил Муму, а Тургенев, а дети думают: Герасим. Тургенев утопил. А вообще - дикий западник.
– Хорошо, западник. Но у него хоть есть что читануть. "Живые мощи". А Достоевский твой что? Прочтешь и как пришибленный. "С горстку крови всего". Шинель эта. То-то к нему, особенно к топору Раскольникова, русофобы липнут. Нет, коллеги, Гончаров их на голову выше. Но не пойму, как не стыдно было в это же время выйти на сцену жизни Толстому с его безбожием? И явился, аллегорически говоря, козлом, который повёл стада баранов к гибели. А уж потом вопли Горького, сопли Чехова, оккультность Блока. Удивительно ли, что до окаянных дней солнца мертвых стало совсем близко.
– Это тоже, что ли, в музей мысли?
– Можно и в запасники. А вот эту сразу в экспозицию. Мысль о мысли.
– Мысль о мысли? Плоско. Теряешь форму.
– Не тут-то было. Записывай.
– Еще и записывать? Много хочешь. Тебя слушают и хватит тебе. Записывать за ним!
– Пиши: "Когда я был вундеркиндом…".
– Это у тебя быстро и навсегда прошло.
– Добиваешься, чтоб я забыл мысль? Так вот - страсть состоит из страсти. Так?
– А масло состоит из масла.
– Не сбивай. Но страсть начинается с мысли. То есть? То есть проведи опыт, отдели страсть от мысли. Пьянка - страсть? Отдели пьянку от мысли.