Журнал Наш Современник №7 (2004)

Панихида

Отпевали писателя в храме Христа Спасителя, отпевали торжественно, по-царски. Он долгое время был председателем общественного комитета по восстановлению храма.

На панихиде присутствовал Св. Патриарх Московский и всея Руси Алексий II, который, отдавая дань писателю, сказал, что Владимир Алексеевич был первым, кто обратил внимание общественности к своим историческим корням. Меня поразило, что он не сказал, допустим, “одним из первых”, а именно “первым”, помянув добрым словом и “Письма из Русского музея”, и “Черные доски”, и другие его произведения.

Среди присутствующих на панихиде был А. И. Солженицын, он стоял в полуметре от меня, так вот, после слов Патриарха о том, кто был первым в этом направлении (думаю, что первым Александр Исаевич считает прежде всего себя, дай Бог если не так, если ошибаюсь), Солженицын ушел, не дождавшись конца панихиды. Меня это сильно смутило — уходить, когда в присутствии Патриарха продолжали еще отпевать писателя, с которым он, Александр Исаевич, был хорошо знаком...

Владимир Алексеевич, когда был в Америке, тайком от своей группы приезжал в Вермонт навестить изгнанника. В то время, когда другие из группы бегали по магазинам, делая покупки, два писателя, уединившись, беседовали между собой и отмечали праздник Благовещенья, отведав испеченных к этому дню жаворонков. Владимир Алексеевич любил об этом вспоминать и часто потом рассказывал.

Так вот, Александр Исаевич, не дождавшись конца панихиды, ушел. “Он видит только небо и себя”, — сказал о нем после его ухода известный писатель, один из ближайших друзей покойного, его сокурсник.

Венок сонетов

В связи с пятидесятилетием писателя в 1974 году мне как художнику предло­жили сделать его книгу “Венок сонетов”, которая впоследствии вышла несколь­кими тиражами и которую Владимир Алексеевич очень любил. Часто тогда, выступая перед своими почитателями и слушателями то в Доме литераторов, то на телевидении, в руках он держал именно её, эту книжечку с моими гравюрами.

В венке 15 сонетов. Каждая последняя строка сонета является началом следующего сонета — его первой строкой, и так далее. Последний, 15-й сонет, состоит из этих 15 строчек. Сложно выстроенная форма венка сонетов плюс содержание да образный строй языка произведения, где за каждой строчкой раскрывается мир, — все это создать очень непросто.

Как сказал Владимир Алексеевич, надо сначала сделать как бы абрис молнии, а потом вписать ее туда. Так вот, в “Венке сонетов” есть такие строки:

Любой цветок сорви среди поляны —

Тончайшего искусства образец,

Не допустил ваятеля резец

Ни одного малейшего изъяна.

Как сказал знакомый батюшка, о. Алексей Злобин, которому я подарил эту книжечку, когда она только вышла: “Это же о Боге идет речь”. Именно так, что еще более может волновать русского человека, как не красота Божьего мира и Правда его ...

Тогда говорить о Боге и тем более писать о Нем было запрещено дедами нынешних реформаторов, “и имя им легион”, во главе с Е. Ярославским. Но русский язык настолько духовен, гибок и богат, что и без обозначения христианских атрибутов можно было говорить о сокровенном, запрятанном в глубине души, которое впоследствии обозначилось в книге “Смех за левым плечом”, где писатель всё расставил на свои места. Какой ангел у нас находится за правым плечом, и кто хихикает и хохочет над нами, когда мы делаем недоброе, злое дело, за левым плечом. Кстати, любопытная деталь, еще раз говорящая о силе и образности русского языка. Оказывается, у французов нет слова “духовность, духовное”. У них под этим словом подра­зумевается: “хорошо” или “очень хорошо”, и всё.

В те времена, которые всячески сейчас поливают грязью и охаивают, именно тогда интерес к книжной графике, и в частности к гравюре как одному из видов изобразительного искусства, был высок.

Гравюра, книжное искусство процветали. На международных выставках именно наши художники-графики задавали тон и занимали первые места, в том числе и автор этих строк. И это было естественным, нормальным явлением, а имена художников, я не буду даже перечислять их, хорошо известны как у нас, так и за рубежом.

В том же году, в июле 1997 года, умер классик русской гравюры народный художник России Ф. Д. Константинов — “последний из могикан”, ученик В. Фаворского. И хоть бы слово где сказали, что ушел из жизни известный художник, что это огромная потеря для изобразительного искусства России и т. д. Ни словечка… А вот где-то в Америке примерно в то же время один гомик, или “голубой”, я путаюсь в названиях, уложил другого, кутюрье Джанни Версаче, так телевидение об этом трепалось день и ночь.

Владимир Алексеевич, как и Леонид Максимович Леонов, сами выбрали меня как художника своих книг, и именно за гравюру. В “Приговоре” В. А. пишет: “Пойду в издательство “Молодая гвардия”, закажу хорошему художнику оформить мою книгу”. Этим художником оказался автор этих строк.

Знакомство

Тогда-то мы с ним и познакомились. У меня появилась мастерская, и я только что в нее въехал. Всё еще было неухожено и неуютно, но это уже была мастерская, в которой я стал работать и в которой были созданы почти все мои основные работы.

Солоухин пришел не один, а с дамой, которая скромно села на диван, а я стал его рисовать. Владимир Алексеевич был в замшевом пиджаке, как-то неуклюже, деревянно сидевшем на его широких плечах.

Мы тогда увлекались открытым письмом Ивана Самолвина к А. И. Сол­женицыну. Во время рисования В. А. читал вслух это послание. С чем был не согласен — бурно выражал свое недовольство.

За разговорами и чтением время пролетело быстро и незаметно. Это была первая наша встреча. Когда он уходил, я его предупредил, что на лестничной площадке, а это на 5-м этаже, очень низкая притолока, чтобы он не ударился об нее случайно. “Ладно”, — сказал предупреждённый мной писатель и, спускаясь вниз, стукнулся, не сильно правда, об нее головой.

Это было время, когда мы впервые по-настоящему стали ходить в церковь и очень увлекались проповедями о. Всеволода Шпиллера, красивого высокого седобородого старца; говорили, что он до революции был офицером, что было вполне вероятно — чувствовались в нем осанка и стать. Он был настоя­телем церкви Николы в Кузнецах. Часто по воскресным дням я ходил на службу, внимая его проповедям, дававшим мне столько в формировании моего мировоззрения, как, может быть, ничьи другие, да таковых было не так уж много. Конечно, были И. Н. Третьяков, Caшa Рогов, Михаил Антонов, и главное, о. Валериан Кречетов — низкий им поклон.

Но умудренный опытом о. Всеволод был для меня воплощением подлин­ной православной культуры, и, выходя из храма, я записывал его проповеди, восстанавливая в памяти все то, о чем он говорил.

Однажды в храме я встретил Владимира Алексеевича, значит, он тоже внимал проповедям о. Всеволода. Он опять был не один и, выходя из храма, еще в притворе надел шапку, правда, на улице была зима. Я тоже выходил и уже на улице окликнул его. Он поприветствовал меня, пошутил насчет моего полушубка и сказал, что готовится очередное издание “Венка сонетов”, он ждет его с нетерпением, так как оно ему очень нравится. На том и расстались. Но не надолго...

Городня

В том же 1976 году мои друзья расписывали храм Рождества Богородицы в Городне, где настоятелем был о. Алексей Злобин, будущий депутат расстрелянного в 1993 года Верховного совета. Так вот, друзья пригласили меня туда впервые на именины о. Алексея.

Уже там мне сказали, что, возможно, будет Владимир Солоухин. И когда шла торжественная служба по поводу тезоименитства о. Алексея, вошел Влади­мир Алексеевич. Они недавно познакомились и успели уже подру­житься. Он был несколько удивлен, увидев меня. Как это в одном месте, довольно далеко от Москвы, не договариваясь, могут встретиться два знакомых человека — поистине тесен мир.