Журнал «Вокруг Света» №03 за 1978 год
Шрифт:
Обратимся напоследок к статистике. Перед началом нынешней пятилетки в Румынии насчитывалось 13 тысяч сел и деревень и около 250 городов, причем в последних жило около 9 миллионов человек — сорок с лишним процентов населения республики. А в 1948 году городских жителей насчитывалось менее 4 миллионов, или примерно 23 процента. Разница не только количественная, но и качественная: темпы урбанизации очень высоки.
Демографические рекорды можно оценивать по-разному. Конечно, рост городов, городского населения — это благо, это показатель превращения страны из аграрно-индустриальной в индустриально-аграрную. Однако рост числа горожан может идти, по крайней мере, двумя путями: за счет высоких темпов рождаемости в городах и за счет миграции сельских жителей. И вот эта миграция еще
Наверное, важнейшее, что уже сейчас дала систематизация, — это осознание факта: не село должно идти в город, а город к селу. Если условия жизни и там и там одинаковые, если в селах появляется своя промышленность — конечно, ориентированная на традиционные занятия населения, — то и само понятие «село» постепенно теряет свое первоначальное значение.
И, наверное, следует ожидать, что совсем скоро проявится и повсеместная тенденция к обратной миграции: люди начнут возвращаться в старые села, которые станут новыми городами.
В. Никитин
Побег из форта Кашиас
Помню, давали в тот день рис. Я пытался есть и не мог. Снова и снова продумывал то, что должно произойти через несколько минут...
...Мы беседуем с Антонио Терезо у него дома. Он живет под Лиссабоном на окраине поселка Сан-Жоан-де-Тожал. Сидим за столом в маленькой кухне. Жена Антонио — Глория наливает кофе, потом присаживается рядом и, подперев ладонями щеки, тоже внимательно слушает мужа. Чашечка в огрубевших руках Антонио кажется совсем невесомой и хрупкой. Чего только не переделали на своем веку эти руки! Антонио работал с детства. Сначала водоносом у рабочих — мостильщиков дорог. Потом учеником каменщика. Впрочем, не учеником, а мальчиком на побегушках. Был батраком-поденщиком на виноградниках у латифундиста. Подростком в Лиссабоне нанимался мыть машины, работал стрелочником и кондуктором в трамвайном парке, выучился водить машину, стал шофером автобуса. В компартии с пятидесятых годов. Вскоре после вступления за участие в забастовке был арестован и отправлен в форт Кашиас под Лиссабоном. После суда получил два года и три месяца заключения. Сравнительно мягкий приговор объяснялся тем, что Антонио только недавно стал коммунистом, и фашисты решили, что имеют дело с этакой «заблудшей овцой», темным парнем, которого еще не поздно «исправить».
Началась жизнь в тюрьме: строгий режим от подъема до отбоя, карцер за малейшую провинность, редкие свидания с женой, долгие ожидания писем.
Глория выходит в соседнюю комнату, копается в громадном семейном комоде и приносит пачку открыток, которые Антонио посылал ей из Кашиаса: скупые строчки с синими круглыми штампами тюремной цензуры, тщательно замазанными словами, которые казались бдительным стражам подозрительными.
Однажды она получила странную открытку. Где она?.. Глория роется в пачке, находит ее и протягивает мне:
«Кашиас, 10 августа 1960 года.
Глория, любимая моя! Я раньше не слушался тебя, а теперь вижу, что ты была права. Хватит с нас! Мы с тобой еще молоды и можем начать жизнь сначала. Я уже попросил, чтобы меня перевели в камеру для тех, кто согласен работать. Если не разрешат, буду очень жалеть. Не горюй, дорогая! Не беспокойся обо мне, я чувствую себя хорошо, мне ничего не нужно. Передавай приветы друзьям. Обнимает тебя и целует твой любящий муж
Антонио Терезо».
— Я очень удивилась, когда получила эту открытку, — говорит Глория. — Никогда я не осуждала Антонио за «политику», не просила у него, чтобы он перестал ею заниматься... И вдруг такая перемена.
Глория не знала тогда, что эта открытка была частью продуманного плана. За несколько недель до этого у Терезо был разговор с Жозе Магро, членом ЦК партии, который тоже отбывал срок в Кашиасе. Жозе Магро так рассказывал мне
об этом:— Мы решили организовать побег из Кашиаса, и для этого кому-то из наших товарищей предстояло сыграть роль «рашадо». Так назывались заключенные, которые в отличие от стойких антифашистов соглашались служить в тюрьме уборщиками, поварами, плотниками. В обмен на это они получали сравнительно свободный режим передвижения внутри тюрьмы и некоторые другие поблажки от администрации. Почему выбрали Антонио? Он был среди нас самым молодым, еще не успел «скомпрометировать» себя в глазах ПИДЕ. Никто бы не поверил, если бы я или кто-либо еще из руководства партии вдруг согласился стать «рашадо». Поэтому я и решил поговорить с Антонио. Это было во время утренней прогулки. Я подошел к нему, начал говорить шепотом, чтобы не слышали охранники. Терезо согласно кивал головой, а потом, когда до него дошел смысл моего предложения, возмутился и, конечно же, категорически отказался. «Стать «рашадо»? Ни в коем случае!.. Все, что угодно, только не это!»
Жозе Магро смеется, закуривает новую сигарету и продолжает:
— Мне долго пришлось убеждать Антонио. В конце концов он согласился. Но какой у него был несчастный вид!..
— Я решил начать превращение в «рашадо» за обедом, когда подошла моя очередь разносить еду, — вспоминает Терезо. — Один из заключенных — товарищ Матос — попросил добавки. Я принес ему миску и швырнул на стол. Матос удивился, ничего не сказал, начал есть, потом отставил.
«Чего ж ты не ешь?» — крикнул я.
Матос спокойно ответил:
«Не ем, потому что сыт».
«Ах, сыт? Так что же ты мне голову морочишь с добавкой?»
Все, кто был за столом, смотрели на меня вопросительно. А я продолжал кричать:
«Вы мне все надоели! Хватит с меня!»
Нужно было видеть изумление товарищей! Никто ведь, кроме Жозе, не знал о нашем плане. Чтобы все выглядело еще убедительнее, я повернулся, бросился к двери, заколотил в нее кулаками и закричал истерично:
«Надоело! Выпустите меня отсюда!»
Появился охранник, и я крикнул ему:
«Уберите меня отсюда! Я не хочу больше политики, мне все надоело!»
Охранник улыбнулся удовлетворенно и повел меня к начальнику блока. Тот говорит: «Пиши письмо директору тюрьмы, но не думаю, чтобы он тебя перевел в другую камеру. Ведь ты коммунист».
Письмо унесли, а мне велели ждать, пока просьба не будет рассмотрена. Именно тогда я и написал эту открытку Глории.
Убедить тюремное начальство оказалось непросто. Товарищи пытались отговорить меня:
«Терезо, ты же был прекрасным парнем».
А я в ответ рычал:
«Оставьте меня в покое, не хочу с вами говорить!»
Карташо, которого я знал со времени вступления в партию, пытался побеседовать со мной. Я выругал его последними словами, а душа болела, стыдно было смотреть ему в глаза. Одно только меня поддерживало все это время: сознание, что Жозе Магро знает все. Иногда украдкой, когда никто не видел, он поднимал сжатый кулак: знак нашего революционного приветствия. А на прогулке осторожно шептал через плечо, не оборачиваясь:
«Все отлично! Крепись! Дело идет на лад!»
Недели через три перевели меня все же к «рашадос». А в камерах были проведены подпольные совещания заключенных, на которых было решено бойкотировать «рашадос», в том числе и меня. За это время тюремщики стали доверять мне. Я демонстрировал подчеркнутое послушание перед охранниками, завел дружбу с другими «рашадос». Мне доверили сначала малярные работы, потом уход за свиньями, которых держал один из надсмотрщиков. Я мог уже довольно свободно ходить по тюрьме и присматривался, каким образом организовать побег. Но охранялась эта крепость тщательно. А время шло, поползли слухи, что скоро коммунистов переведут в другие места. Представь себе: если Жозе Магро увезут из Кашиаса, я останусь предателем в глазах товарищей. Через несколько месяцев меня бы выпустили «за примерное поведение», а там, на воле, товарищи были бы предупреждены, что я стал «рашадо»...