Журнал «Вокруг Света» №06 за 1980 год

— Ура-а! Подбили! — раздались крики на палубе.

— Давайте жмите, зенитчики! — орал во все горло плотник Артюшин, запрокинув голову и потрясая кулаками.

Но ДШК на полубаке молчал, и туда, перепрыгивая через лючины, спешил помполит Кошкин: оба зенитчика на носу были убиты.

— Ропаков! Боцман! — крикнул в мегафон Черноухов. — В помощь Кошкину одного пулеметчика с кормы на нос! Только живо!

Петр Васильевич, который находился у лебедки третьего трюма, поднял руку в знак того, что понял, и побежал к трапу, ведущему с главной палубы на полуют, где захлебывался в трескотне кормовой ДШК.

Вместе со страшным грохотом палуба вывернулась из-под ног. На миг Петр Васильевич почувствовал себя абсолютно невесомым, превратившимся в пар, в дым, и вслед за этим его распластанное тело с дикой силой было прижато к чему-то не очень твердому, и ему показалось, что он, раздавленный, растекается во все стороны...

Придя в себя, Петр Васильевич с удивлением обнаружил, что может шевелиться, хотя каждое движение стоило ему неимоверных усилий: тело, руки, ноги были словно чужие, и лишь медленно возвращались к нему способности осязать, видеть... Под ним был свернутый в рулон трюмный брезент, который спас ему жизнь, потому что за рулоном находился закрепленный к переборке верп-адмиралтейский якорь, и, не будь брезента, Ропакову переломало бы кости. Потом он увидел клубы дыма и понял, что на судне пожар, но он еще не мог подняться и наблюдал за густым клубящимся столбом дыма. Наконец он стал различать подробности: там, где он работал всего несколько минут назад, громоздилось что-то невообразимое, палуба у третьего люка, разорванная, как бумага, встала торчком, кругом валялись тлеющие деревянные лючины с грузовых люков, торчали застывшими щупальцами обрывки труб и кабелей. Из исковерканной палубы валил дым вперемешку с паром, издавая едкий запах жженой материи и скрывая за собой середину судна и носовую часть.

Превозмогая головную боль, с трудом ступая отяжелевшими ногами, хватаясь за что придется, Петр Васильевич пробирался к люку третьего трюма. Картина была ужасающей, и боцманское сердце кровью обливалось при виде этого хаоса разрушения. «Ничего... ничего... — бормотал он, — мы тебя починим, отремонтируем...» При этом он непроизвольно думал о судне как о живом существе, которое растил и за которым ухаживал долгие годы.

Навстречу ему попался Черноухов.

— Живой! — обрадовался старпом, распахнул руки, чтобы обнять боцмана, но тот предостерегающе поднял трясущуюся ладонь.

— Люди как? — прохрипел он, заглядывая в лицо старпому.

— Капитана контузило, двух зенитчиков и Кошкина наповал, — нахмурился Черноухов. — Держись за меня, брат, полежать тебе надо...

Ропакова уложили, не обращая внимания на его протесты, на диван в каюте третьего помощника Ефимова.

Через четверть часа в каюту заскочил Ефимов.

— Сейчас помполита и зенитчиков на берег повезут, — сообщил он. — Хотите попрощаться?

Ропаков молча кивнул, сел, натянул сапоги. Звон в ушах прекратился, и слух стал обостряться, во всяком случае, Ефимова он услышал, а потому как слов Черноухова тогда на палубе не разобрал, весть о гибели Кошкина поразила его.

На палубе, возле второго люка, на грузовой площадке, которую моряки называют по-странному — «парашют», лежали трое, накрытые чистым серебристым брезентом. Только в одном месте высовывалась из-под края сжатая в кулак кисть руки с вытатуированным ярко-синим якорьком. И Ропаков вспомнил, что его было почти незаметно, когда Кошкин был жив.

— ...и тогда товарищ Кошкин бросился к зенитному пулемету, — громко говорил старший помощник, стоящий в ногах убитых, — он успел выпустить очередь и сбить с боевого курса вражеский самолет...

На кормовом флагштоке приспустился опаленный огнем войны государственный флаг.

Владимир Толмасов, капитан дальнего плавания

У глиняных стен Абомея

Когда видишь человека каждый день, то почти не замечаешь происходящих с ним перемен. Надо расстаться с ним на какое-то время, чтобы увидеть, как изменилось что-то в знакомом лице.

То же самое происходит и с городами. В некоторых из них, чаще всего в крупных городах, новое сразу же бросается в глаза. Но ведь хорошо известно, что они — это не вся страна и подмеченное новое может быть всего лишь данью времени. Зато маленькие спокойные провинциальные города никогда в таких делах не обманывают, и если в них вошло новое, то оно пришло надолго и намерено расселиться по всей округе, по всей стране.

Таков Абомей — город с 30-тысячным населением, расположенный в 180 километрах от побережья Гвинейского залива, некогда столица древнего королевства Данхоме, а ныне административный центр одной из шести провинций Народной Республики Бенин. Мне много раз доводилось приезжать сюда за пять с лишним лет жизни в Бенине, но я расскажу только об особо запомнившихся встречах с Абомеем, в том числе об одной, совпавшей с важным событием в истории этого старого города.

Было уже темно. Как и должно быть в тропиках, воздух, еще полчаса назад пропитанный красноватым отсветом заката, теперь стал черным и густым. Показалось даже, что похолодало, но ощущение это было явно обманное — какие уж здесь холода!

Похоже, что Абомей погрузился в дремоту вместе с последними лучами солнца. Ни огонька, даже на больших перекрестках не горят масляные коптилки ночных торговок, у которых всегда, полночь — за полночь, в любом крошечном городишке можно купить коробок спичек, баночку томатной пасты или сгущенного молока, сигареты россыпью или горсть раскисших от жары дешевых конфет.

Прохожих тоже мало, изредка в свете фар мелькали, как светлые бабочки, ступающие в пыли на обочине босые ноги. Я вел машину медленно, ориентируясь по ширине улиц и накатанности дороги, которая, я был уверен, должна была вывести к единственной в городе гостинице — мотелю. Перекресток сменялся перекрестком, а потом улица вдруг растворилась, распахнулась в громадную площадь, и фары выхватили из темноты двигавшуюся навстречу процессию: мягко изгибающиеся под неслышную музыку тела, обнаженные плечи, бритые наголо, но явно женские головы, отрешенные лица. Когда я заглушил мотор, стала слышна музыка: клацание задающих ритм металлических кастаньет, сбивчивая дробь малого барабана и голос какого-то инструмента. Надрывный, глухой его звук вызывал почти физическое ощущение, будто кто-то мягко и в то же время сильно давил ладонями на уши, а потом резко отпускал.

Процессия медленно протекла перед машиной и скрылась в темноте. Замыкали шествие двое мужчин в пестрых просторных одеждах с электрическими фонариками в руках. Один из них указал мне дорогу.

Единственный служитель мотеля — швейцар, администратор, повар и официант — был рад редкому в это время года постояльцу. Он водил меня по пустым комнатам, где с потолка свисали завязанные узлом противомоскитные сетки, потом притащил два ведра воды — умыться и побежал на кухню готовить яичницу.

...Рано утром у веранды стоял высокий парень в приталенной рубашке, с браслетом-цепочкой на запястье, в непомерно расклешенных брюках, туфлях-сабо на высоком каблуке — словом, одетый по моде «знай наших». Таких можно встретить во многих столицах у кинотеатров, дискотек, но здесь, в провинциальном добропорядочном Абомее...

— Бонжур, гутен морген, хау ду ю ду, го даг, — сказал он, улыбаясь до ушей.

— Добрый день, — ответил я.