Журнал «Вокруг Света» №07 за 1982 год
Шрифт:
Ситтхон родился в деревушке Тхонквай, неподалеку от столицы плато Боловен города Паксонга. Тяжело раненного в сражении, колонизаторы захватили его в плен и до достижения совершеннолетия держали в тюрьме. В 1940 году приговорили к двадцати годам каторги. С каторги на севере Лаоса — в провинции Фонгсали — Ситтхон бежит. Понимая, что борьба за свободу родного края может увенчаться победой только при поддержке всего лаосского народа, он вступает в движение «Свободный Лаос», с оружием в руках сражается во главе отрядов лаотенгов в составе освободительной армии. Вскоре его назначают командующим вооруженными силами патриотов юга Лаоса. До декабря 1975 года он не выпускал оружия из рук. Ситтхон Коммадан скончался во вьентьянском госпитале
Шорохи в ночи
...С Задавалы я слез, ухватившись за его ухо и неловко цепляясь о шершавую слоновью кожу рубашкой, выдиравшейся из-под пояса брюк. Круглая травянистая площадка была изрезана тропинками так, что напоминала колесо со спицами. Со всех сторон стояли крытые соломой хижины на невысоких сваях. Появились жители — мужчины в узких набедренных повязках и женщины в юбках с поперечными полосами. Лица их были удивительны. Прямые густые волосы, высокие скулы, почти темно-красная кожа заставляли думать, будто мы находимся у индейцев Южной Америки, а не в Индокитае.
Я не успел еще и прийти в себя, как старейшины — морщинистые старики в тюрбанах — подняли плетенку с огромным кувшином напитка из перебродившего риса. Обычай священен в горах, и я пил по очереди вместе со всеми, чувствуя, как меня мутит после долгой болтанки на Задавале, жары, пыли и обилия впечатлений.
Кха на Боловен, пожалуй, жили так тяжело, как ни один народ в Индокитае. Из двадцати, а то и более детей, которых рожала женщина, выживало не более двух-трех: резкие перепады температуры дня и ночи, болезни, с самого раннего возраста — непосильный труд. Мне рассказывали, что детей иногда не отрывали от груди до двух-трех лет, а потом без всякого перехода начинали кормить вяленой и перченой буйволятиной, кукурузой и кореньями. Чтобы утихомирить ребенка, который заходился в крике, ему давали «глотнуть дымка» из отцовской или материнской трубки...
...Со слонов сгружали медикаменты, которые должен был получить и раздать работающий среди кха — один на десяток деревень — лаосец из долины, фельдшер, он же, как я понял, народный полицейский, он же и председатель местного комитета. Самим людям деревни еще трудно понять, чего от них хотят, когда говорят о выборах: у них же есть старейшины! С этим приходится считаться. Достаточно пока и того, что Камку Булому — так зовут фельдшера,— после того как он вылечил от дизентерии нескольких детей, верят больше, чем силе жертвоприношений.
Мои лаосские спутники привычно занимались своим делом: сгружали продукты, книги, две канистры с горючим, киноустановку со стареньким движком.
Ночь пришла стремительно. Согласно обычаю главный гость, а им по подсказке Пхотилака объявили меня, должен ночевать в хижине старейшины. Я поднимался в нее по лестнице — отполированной до блеска доске с прибитыми в полуметре друг от друга деревянными перекладинами. Заметно похолодало, и я удивился, когда дочь хозяина, девочка лет четырнадцати, тщательно оборудовала над моим тюфяком противомоскитную сетку. Тропический гнус в такой холод? Оказалось, хуже: мохнатые пауки с белым брюшком, размером с грецкий орех, метнулись по сетке от света фонаря, когда в хижину забрался и Пхо Пхотилак, закончивший свои заботы.
Было слышно, как слоны, припутанные стальными цепями к деревьям поблизости, шумно дышат в тишине ночи.
— Подоткнитесь поплотнее,— посоветовал ветеринар.— Эти мохнатые твари ядовиты...
Он провел лучом фонаря по настилу, на котором мы лежали, выхватил из темноты тощую кошку тигриной масти. Она жалась, осторожно пятясь перед проползавшим рядом с ней пауком.
— Боловен,— говорил Пхотилак,— самое гиблое место по смертности от малярии и тифа. Десять процентов детей все еще умирают, не дожив до года. Туберкулезом тут болела
раньше половина людей. По самым скромным подсчетам, из девяти тысяч прокаженных, имеющихся в стране, большая часть приходится на южные районы.— Почему здесь не пытались погасить источники эпидемий и ликвидировать их причины? В конце концов и против ядовитых пауков можно найти средство...
— Вы правы... Но в канун революции в Лаосе на каждые шесть-десять тысяч лаосцев приходился один врач. При этом все врачи работали в городах. Деревня оставалась во власти знахарей и суеверий — даже в долинах. О горах и говорить нечего. Известно, что в 1975 году дипломы медиков получили только девять лаосцев, из которых четверо остались практиковать за границей... Так что тот фельдшер, который появился среди кха,— это просто прыжок в новую эпоху.
Спал я плохо. Холод пробирался под отсыревшее одеяло. За стеной тяжело вздыхали слоны. Потом под утро вдруг завыла собака, вызвав дикий ответный вой еще двух десятков других.
Кибальчиш против Бун Ума
На следующий день Пхотилак и Булом показывали кино на растянутом пластиковом экране, по которому в изобилии ползали ящерицы, охотившиеся на привлеченных светом насекомых. Человек триста зрителей, заполнившие до отказа площадь деревни, сгрудившиеся между хижинами, сидящие на крышах и даже на наших слонах, в напряженном молчании следили за мультфильмом о Мальчише-Кибальчише и вникали в комментарий Булома. Буржуин в его переводе получался американцем, а предатель Плохиш назывался князем Бун Умом, наместником Чампассакским, некогда правившим на плато Боловен... После сеанса деревенский шаман-мжао выспрашивал у Пхотилака: почему у главного героя картины, если она действительно рассказывает о далекой и дружественной России, не было таких же усов, как у меня? Выходило также, что я мог бы появиться в деревне не так буднично — на привычном слоне, а на мощном и красивом коне, которого показывали на экране...
Приобщение деревень кха далекой южной лаосской глухомани к большой жизни, к заботам и надеждам многонациональной страны, ставшей на путь закладывания основ социализма, конечно же, и раньше не представлялось мне делом простым и легким. Но то, что приходилось наблюдать, наполняло меня еще большим уважением к лаосским друзьям. Невольно вспоминались ленинские слова о том, что чем более отстала страна, тем труднее в ней перейти к новым отношениям.
Естественно, что застывшие в общинно-племенном укладе народности сможет вытянуть из отсталости и дикости, поднять до уровня сегодняшнего дня только страна, решительно двинувшаяся вперед.
...Возвращаясь в Паксе, мы остановились на привал в небольшой хижине на краю плантации кофейных кустов с темно-бурыми гроздьями на ветвях. Приветливый крестьянин, пересадив рисовавшего что-то цветными карандашами на старом плакате сынишку в сторонку, предоставил нам шаткий столик, принес в древнем термосе кипяток. Мы заварили чай, разложили припасы. Все мы, сидевшие за столом, невольно посматривали на мальчика, увлеченно раскрашивавшего свой рисунок. Когда с едой было покончено, я, на минуту задержавшись у дверей, взглянул на работу художника.
Среди ярко-синих и зеленых джунглей под оранжевым солнцем, зажатым коричневыми облаками, мимо желтых домиков на сваях и коричневых людей тянулась цепочка серых слонов с поклажей. Первый был оставлен незакрашенным.
— Что же он у тебя такой?
— Это идут белые слоны удачи...
Лаосцы по традиции считают, что слоны-альбиносы, встречающиеся очень редко, приносят счастье. Как-то мне довелось увидеть такого. Отловленный слоненок казался скорее светло-серым с розоватым оттенком. Предназначался он исключительно для королевской семьи. В Луангпрабанге, когда охотники, как рассказывают, однажды в стародавние времена привели такого же, весь город сбежался поглазеть. Что ж, пусть белые слоны появятся теперь и у крестьянской хижины...