Журнал «Вокруг Света» №07 за 1983 год
Шрифт:
Не прочь косолапый и поохотиться в эту пору за турами и сернами, когда они спускаются в лесной пояс за первой зеленью. Понимая, что не ему тягаться с ними по скалам да осыпям, медведь старается отрезать стадо от скальных участков и попытать счастья в чистом поле. При этом зверь хитрит, с равнодушным видом начинает бродить возле стада, постепенно, шаг за шагом, подбираясь к нему на верный бросок. Но вот расстояние сокращается до восьмидесяти метров, и крайние животные — сторожа, давно уже взявшие медведя «на прицел», резким свистом поднимают стадо, которое уходит на ближайшую скалу. Медведь, добежав до скального отвеса и застонав от досады, бросается в обход. Но теперь уже все стадо начеку и, точно определив направление медвежьего броска,
И все-таки случается — голод погонит туров или серн с одного хребта на другой через снежники скальных цирков, седловины хребтов, верховья речных долин, заваленных еще снегами, и тут медведь их настигает.
Но придет май, зазвенит в лилово-белые колокольца шафранов и бессмертников, и косолапый двинется на лесные поляны у верхней границы леса, на субальпийские луга и лавинные русла. «И тут он крепко стоит, до самого июля», — говорят егеря. А когда в июле начнет зверь «менять зиму на лето» и мхом-бородачом повиснет на нем старая ослабевшая шерсть, уже не спасая от докучных мух и слепней, поднимется он еще выше — на альпийские луга, где набравший силу ветер, падающий с ледников, сдувает надоедливых насекомых.
Привольно тут медведю. Еды вдоволь, а станет жарко — переберется на снежники, длинными языками замершие среди скал, или, смяв штилевую гладь голубой воды, будет купаться в высокогорных озерах. Когда же лето повернет на закат и задрожат над ночными горами августовские звезды, медведь простится с поднебесным простором альпийских лугов, где начинают засыпать травы, и спустится в нижний пояс леса. Тут с конца июля, а у верхнего пояса — до конца сентября зреют, набираются тугого румянца ягоды малины, брусники, темно светятся нитки смородины, кругло выпирают из зеленых еще воротников коричневые орехи лещины, и медово пахнут тронутые ранними ночными холодами россыпи диких яблок, груш, слив. И затаится, притихнет тогда лес сверху донизу от медвежьего набега, от жадного урчания, от треска веток...
Так и кочует медвежий род от земли к небу и от неба к земле, неспешно собирая свою дань с леса и лугов, вслед за ним круглый год выходит на звериную тропу Григорий Яковлевич Бобырь, и случается при этом всякое, иногда на предельной грани риска, возле самой беды.
...Июльский день давно распахнул свои ворота, и солнце распугало все тени. Снизу, от самой границы леса, изредка доносились крики альпийских галок и тянуло разогретой хвоей, а здесь, у ледников, стояла тишина.
Сопровождавший Бобыря лесник Саня Малышев тронул его за плечо: «Смотрите!»
На белом склоне снежника показались и стали медленно приближаться четыре темные точки. Бобырь поднял бинокль — медведи.
Они спустились к скале, поросшей зеленью, и медведица ткнулась мордой в траву, набираясь соков для своего голодного тела, кормившего трех малышей, а медвежата затеяли возню.
Бобырь бросил полевую сумку егерю и, схватив фотоаппарат, начал торопливо спускаться по снежнику к медведям. Но подтаявший снег не держал, проседая, с громким шорохом катился вниз. Григорий Яковлевич перебежал на осыпь, но теперь загремели, заскользили по склону плитки сланца. Медвежата насторожились и, заметив Бобыря, скрылись за скалой. А он, понимая, что упускает редкие кадры, прыгнул на снежник и, набирая с отвеса бешеную скорость, понесся вниз.
Тут-то из-за скалы и выросла медведица.
Бобырь, уже не в силах что-либо изменить, летел прямо к скале. Медведица, опершись передними лапами на каменную полку, стояла и недобро ждала. Когда до нее осталось несколько метров, Бобыря вынесло на полосу осыпи и швырнуло на спину. Медведицу осыпал град камней. Она яростно рявкнула и бросилась... вслед за убегавшими вверх по соседнему снежнику медвежатами.
Бобырь открыл глаза, выплюнул изо рта несколько камешков и медленно встал на ватные ноги. Пробормотал: «Будем считать —
пожалела»....Время давно перевалило за полночь, и последние остывающие угли метят пол трепетными бликами. Стелем на нары подсохшие дождевики и куртки, в изголовье кладем седла, и Бобырь говорит:
— Неожиданный зверь. Не всегда угадаешь, как поступит. Тем более что зрение у него сравнительно слабое и в сумерках его порой подводит. Помню, здесь, на Малой Хатипаре...
...Вечерело, и остывающий воздух все острее пах сыростью, землей, хвоей. Бобырь лежал под корневым выворотом сосны и ждал. Тот медведь всегда приходил на закате. Скользящим, почти кошачьим движением он теснил кривые березки и бесшумно появлялся у скалы. Потом спускался к ручью, где набиралась росою высокая трава, или, одолев седловину хребта, с хрустом начинал мочалить стебли борщевника в соседнем распадке.
Он появился, когда солнце уже задевало боками край горы. Спугнув кабанов, кормившихся у ручья, медведь обнюхал их следы и стал подниматься по склону в сторону Бобыря. В этот момент на хребет вылетело и затанцевало, то смыкаясь, то дробясь на фоне багрового солнечного диска, стадо серн, и Григорий Яковлевич поспешно достал бинокль. Когда же от темноты стало ломить глаза, он не увидел, а скорее почувствовал, как в метрах двадцати заходили ветки кустов, и подумал было удивленно: «Кого это несет?» Кусты раздвинулись, и он понял — медведь. Зверь медленно переходил поле надвигающегося тумана, становясь все ближе, крупнее, словно глыба, обтекаемая пенной рекой, и Бобырь, как в тягостном сне, завороженно смотрел на него, еще не зная, что сделает медведь в следующую минуту.
Бобырь приподнялся, встал на колени. Медведь на мгновение остановился и снова, как бы примериваясь, двинулся к нему. Григорий Яковлевич бессознательно схватился рукой за чехол, в котором висел перочинный нож. Зверь замер, вытянул морду в его сторону, понюхал воздух и опять направился к Бобырю. Их разделяло метров шесть, когда Григорий Яковлевич вскочил на ноги, но медведь все тем же прицеливающимся шагом продолжал движение. Бобырь, сам не зная зачем, лихорадочно начал считать про себя метры: «Пять, четыре, три...» Когда осталось полтора, в мозгу вяло проскочило: «Все...» Он не успел больше ни о чем подумать, потому что резкий хруст ветки, сломленной медведем, бросил его тело вперед. Бобырь закричал и сделал стремительный выпад навстречу медведю. Тот ошалело фыркнул, отпрыгнул в сторону и, зацепившись за ствол небольшой березки, перевалившись через нее задом, круша кусты, ринулся в лес.
Тогда Бобырь сел на ствол, отер вспотевший лоб и, вдруг вспомнив, как нелепо медведь кувыркнулся через березу, начал хохотать, все еще стискивая ладонью колодку перочинного ножа...
Мы провели в избушке несколько дней. Возвращаясь с наблюдений, Бобырь садился у семилинейной лампы и делал долгие записи в дневнике. И вот настало наше последнее утро. Рассвет будто прислонился к окошку, обметая стекла белым светом. Было в нем что-то яркое и неожиданное, даже опасное. И, словно угадав мои мысли, резко встал с нар Григорий Яковлевич, начал торопливо натягивать непросохшие сапоги:
— Снегопад! Тропу заносит!
Он рывком открыл дверь. Лошади пришли к самой избушке и стояли понурившись под елью. Бобырь ступил за порог, провалившись в сугроб по голенища. А снег огромными хлопьями кружил над лесом, засыпая избушку, деревья и косые холсты альпийских лугов.
Мы бегом выносим вьюки, седлаем коней и, держа их в поводу, выходим к опушке. Тропы уже нет. Есть только валуны, ушедшие по плечи в снег. Григорий Яковлевич идет впереди со своим Сваном.
Покрываясь испариной, месим снег, собирая силы для броска через самый опасный участок, где тропа лепится по голому крутому склону, оставляя полладошки земли, куда можно ступать. Вот и этот участок. Бобырь, разгребая снег ногой, ищет карниз. Потом, определив направление, крепче берет повод и разом посылает тело вперед: «Пошел!..»