Журнал «Вокруг Света» №08 за 1975 год

— Сиди, сиди тихо, — говорил он. — Тебе осталось ждать немного. Ты же знаешь, что все сейчас заняты на плантации, и даже жрец. Вот когда все освободятся, мы устроим церемонию, накормим тебя и выпустим.

От этих слов дух успокаивался, но ненадолго. Потом он снова начинал ворочаться. И вновь Каяма начинал свой бесконечный разговор. Днем старик сидел с горшком в священной роще, раскинувшейся сразу за деревней. Ночью боал горшок с беспокоящимся духом в хижину и ставил его у изголовья. Каяма теперь плохо спал, потому что и ночью приходилось прислушиваться, как ведет себя дух. Дух принадлежал умершему дяде, к которому Каяма был очень привязан при жизни. Поэтому и взял на себя добровольно эту тяжелую обязанность. Теперь до церемонии Каяма не мог расстаться с горшком. И от этого у Каямы было все время плохое настроение. На восьмой день он взял горшок и отправился к жрецу, который работал на ближней плантации. Жрец был занят подрезкой ветвей деревьев. Они очень разрослись и не пропускали солнечные лучи, которые были нужны кофейным кустам. Жрец сидел на дереве и коротким тесаком рубил ветви. Каяма остановился внизу и долго наблюдал, как работает жрец. Потом не вытерпел:

— Эй! — крикнул он. — Слазь сейчас же с дерева!

Жрец оторопело посмотрел вниз и увидел Каяму.

— Ты видишь, я занят, — спокойно сказал он старику.

— Слазь сейчас же! — потерял терпение Каяма и потряс горшком.

Жрец подумал, что стряслась беда, и быстро спустился.

— Ты его упустил? — с опаской упросил он Каяму.

— Нет. Он здесь, в горшке. Вот послушай, — и приставил горшок к уху жреца.

Жрец прислушался и удовлетворенно кивнул. Потом недоуменно спросил:

— Так чего ты пришел?

— Надо делать церемонию, — ответил Каяма. — Мне уже надоело его сторожить столько дней и ночей.

— Кончим работу, сделаем, — последовал резонный ответ.

Каяма в сердцах с размаху поставил горшок на валун, лежавший под деревом. Горшок не выдержал и раскололся. Оба, жрец и Каяма, на мгновение остолбенели. Дух воспользовался замешательством, вырвался на свободу и черной вороной каркнул с верхушки дерева. Первым пришел в себя жрец.

— Сам выпустил, сам и лови! — закричал он. — А мне некогда! Мне надо работать!

Каяма бессильно опустился на валун и горестно уставился на черепки.

— Что же я наделал? — тонко запричитал он.

— Старый дурак, — злорадно сказал жрец. — Дух был некормленный и теперь замучает тебя.

Солнечный свет померк в глазах Каямы, и он медленно и разбито поплелся в деревню...

Вера в духов умерших, поклонение духу предков — важнейшая часть мировоззрения панья, их примитивной религии. Поэтому погребальная церемония в племени сложна и растягивается на долгое время.

С погребальным ритуалом я столкнулась в деревне Муелмулла. Она была расположена в редких зарослях и производила впечатление тихого и спокойного места. Мы долго говорили со старейшиной Конгаем. Остальные время от времени присоединялись к нам. Лица людей были приветливы и ясны, они шутили и смеялись. И к концу дня я стала своим человеком в этой зеленой и веселой деревне. Я даже не заметила, как село солнце, как наползли сиреневые сумерки, быстро сменившиеся непроглядной темнотой. Сын Конгая принес охапку дров, теперь мы сидели со старейшиной у костра, наблюдая за бесконечно разнообразной игрой желто-красных языков пламени. И вдруг в ближней хижине раздался плач. Какой-то горестный и безутешный. Соседняя с ней хижина откликнулась таким же плачем. Через несколько минут плакала вся деревня. Конгай, сидевший рядом со мной, начал подозрительно хлюпать носом. «Господи, — подумала я, — что же у них стряслось, что все сразу заплакали?»

— Конгай, — тихо позвала я. — Что случилось?

— Ничего, — ответил Конгай и хлюпнул еще раз.

— Как ничего? А почему все плачут?

— А, это... Я сейчас тоже буду плакать, — ободрил он меня.

— Слушай, — обеспокоилась я. — Ты сначала объясни, а потом плачь. Хорошо?

— Хорошо, — покорно согласился Конгай. — А ты тоже будешь плакать?

— А что, надо? — осторожно спросила я.

— Конечно, надо, если у тебя кто-нибудь умер.

— Пока никто не умер, — сказала я.

— А у нас умер. Три года тому назад умер наш родственник, вот мы и плачем.

— А почему вы это раньше не сделали?

Конгай недоуменно уставился на меня.

— Мы и тогда плакали, — как бы оправдываясь, сказал он. — Ведь после похорон надо плакать каждый день в течение трех лет. Иначе дух умершего будет недоволен.

И, объяснив все это, Конгай зарыдал. Деревня плакала до рассвета. А когда взошло солнце, плач прекратился. Деревня выполнила поминальный ритуал.

Дух умершего, дух предка, или, как говорят панья, «пена», может жить в доме, может обитать где-нибудь рядом. Лучше всего, если в деревне отведено для этого какое-то одно место. И людям спокойней, и духам вместе как-то веселей. Обычно дух живет целый год в своем доме, а потом переселяется в колайчатан — место духов мертвых.

— ...Слышишь? — говорит Велла. — Упала ветка, это духи предков ее обломали.

Велла — жрец. Он живет в колонии панья, где теперь стоят домики под черепичными крышами вместо старых бамбуковых хижин. За колонией в лощине — священная роща, средоточие всех реликвий панья, начиная от духов предков и кончая богиней Бхагавати.

— Слушай, слушай, — опять говорит Велла. — Как будто шумит ветер. Но это тоже наши духи.

Окончание следует

Л. В. Шапошникова, кандидат исторических наук, лауреат премии имени Неру

За озером озеро

И не удивительно ли само по себе озеро. Да сравнить его просто не с чем. У реки — конец и начало, ее не окинешь взглядом от истока до устья. Море вообще бесконечно, море всегда старается убедить, будто ты стоишь на краю света. Река — вся движение, вся энергия. Озеро замкнуто, энергия его не видна, она где-то в глубине. Озеро сосредоточено в самом себе, как некое законченное произведение. Озеро манит и еле заметной таинственностью похоже на человеческий взгляд. В него нужно долго смотреть, чтобы к нему приглядеться, и долго ходить по его берегам, как вокруг любимой песни. Да и есть ли у озера берега? Берег у него, по сути дела, один, и совершенно бесконечный, как у человеческой души, которую вроде бы почувствовал, но понять, ох, как трудно.

Река всегда разделяет, у нее берега два, где бы ты ни стоял над ней. Недаром по рекам издавна проходят границы.

Я уже не говорю о морях. Моря и океаны разделяют целые континенты. Порою даже трудно представить, что за страна лежит там, на другой стороне океана. Между тем озера как бы объединяют вокруг себя местность или целые пространства, которые и дорогами своими тянутся к ним, чтобы из озера напиться или заглянуть в его глубину.

Я вспоминаю, как на Глубокое надвигалась гроза. Гроза надвигала тучу среди ясного предвечерья. И глубокие заливы Глубокого сначала сделались холодными, какими-то оцинкованными. Озеро насторожилось. Туча принесла дождя немного, только полыхнула раз-другой, слегка воду подпалила и чуть расплавила.

И чуть задержалась. И тогда Глубокое изнутри позеленело, прохватило толщу свою прозрачностью.

Надо сказать, что вода в Глубоком вообще зеленая, но не оттого, что она цветет или мутна,— зеленый цвет исходит из самой его глубины. У берега прозрачно видны песчаные отмели, а к середине, где озеро уходит на сорок метров в толщу, а по словам старожилов и до ста, оно все зеленей, зеленей и гуще. Вода эта чистая и, на удивление, мягкая. Невозможно смыть мыло с ладоней, когда умываешься. А если уж искупался, становишься шелковым, легким, как младенец.