Журнал «Вокруг Света» №08 за 1988 год
Шрифт:
Такое безысходное отчаяние навалилось вдруг... Я собрал зачем-то все куски бывшего флагштока, поплелся к себе в лабораторию и просидел весь вечер, переживая случившееся в одиночестве. Несколько раз прибегал мой лаборант. Сказал, что мои друзья уже ищут флаг, что уже нашли его и тех, кто сделал это. Он же объяснил мне, что я сам вместе с моим другом — начальником Дасти Блейдсом, были не правы, решив поднять советский флаг над Мак-Мердо. Мы забыли в этой проклятой ночи, что Мак-Мердо жила по законам морского корабля. Поэтому государственный флаг США поднимался над ней с восходом солнца, а с закатом опускался. А ведь сейчас уже несколько месяцев нет солнца и уже несколько месяцев нет никакого флага над станцией. Флаг лежит в сейфе, в штабе, в ожидании солнца. И тут какой-то русский поднимает над американской станцией красный флаг. Было отчего взорваться измученным полярной ночью патриотам звездно-полосатого флага.
— Уйдите от меня, никого из вас не хочу больше видеть.
В таком состоянии жил я на Мак-Мердо несколько дней. Ходил в кают-компанию, в лабораторию, на обед, завтрак, ужин. Сухой ответ на приветствие. Вот в таком состоянии встретил я однажды Джима.
— Привет! — крикнул он громко.
— Привет, чаплан,— ответил я, и мы разошлись. Через секунду он догнал меня.
— Извини, хочу спросить тебя, почему ты назвал меня чапланом, а не Джимом, как раньше?
— Потому что ты и есть чаплан, а Джимом называть тебя не обязательно,— ответил я сухо.
— Нет, обязательно, для тебя обязательно. Я тебе друг и радовался тому, что ты мне улыбаешься. И многие чувствуют то же самое. И ты не можешь, не имеешь права быть другим. Ведь ты первый советский русский, которого каждый из нас увидел... И, пожалуйста, называй меня Джимом. Я ведь твой друг.
Ударив меня грубо по плечу, он повернулся и быстро ушел.
И Джим вылечил меня! Я опять начал смеяться и радоваться друзьям. Так, по-новому узнал я хозяина Бутса. Но главное о Джиме мне узнать еще предстояло.
Наступил день, когда какое-то дополнительное, почти осязаемое напряжение нависло над всеми. Конечно же, я узнал о том, что произошло, последним. Ведь мой английский был еще так плох, что я сам себя в шутку называл даже кличкой «Десять процентов». Дело в том, что, как мне рассказали мои друзья-моряки, на американском флоте на уроках тактики планирования операций их учат: «Вы должны всегда помнить, что, как бы тщательно вы всем ни объяснили задачу, всегда имеется десять процентов ваших людей, которые об этом ничего не слышали и ничего не знают».
— Теперь я понял, кто я,— сказал я, когда услышал впервые эту историю.— Я — «десять процентов». Поэтому прошу всех иметь это в виду, вести себя со мной соответствующим образом и не стесняться извещать меня время от времени о том, что вроде бы всем давно известно.
Но вот новость, вызывавшая напряжение, стала известна всем, стала официальной. Это была весть, которой многие даже не поверили сперва: советская и американская антарктические экспедиции, где-то на высоком уровне, в Москве и Вашингтоне, договорились уничтожить всех собак на своих станциях, чтобы эти собаки «не нарушали окружающую среду», не пугали бы пингвинов и тюленей, не разгоняли бы птичьих базаров. И во исполнение этого решения Дасти Блейдс получил подписанный адмиралом приказ, согласно которому Бутс должен быть уничтожен.
Буря страстей поднялась в измученных полярной ночью наших сердцах:
— Нет!
Но что мы могли поделать с приказом адмирала? Чаплан не отпускал собаку от себя ни на минуту и клялся, что размозжит голову каждому, кто до нее дотронется. Роптали и мы, но понимали, что рано или поздно это кончится, не знали только — как, когда. И вот в один из дней чаплан пришел вечером в наш клуб какой-то сияющий, как бы потусторонний, узнавший что-то недоступное нам.
А мой друг Дасти был в тот вечер не в ударе. Сидел за столом в офицерской кают-компании и молчал. Вечером по станции поползли слухи, и даже мне стало известно по секрету, что лейтенант-чаплан написал по начальству на Большую землю официальный рапорт о том, что он, один из ответственных за моральное состояние людей во время зимовки, считает невозможным убить сейчас единственную и любимую собаку Мак-Мердо и, не видя другой возможности остановить это, доводит до сведения корпуса капелланов, что он будет вынужден после того, как это произойдет, совершить страшный грех — покончить с собой.
Этой ночью я не спал не потому, что сказывалось действие полярной ночи. «О чем думает сейчас чаплан Джим, лежа в своей каюте? Действительно ли он готов умереть за Бутса? Ведь выхода, после того, что он сделал, уже нет. Долг чести офицера работает и здесь. И что думает сейчас мой друг Дасти? Готов ли он выполнить приказ адмирала и этим одновременно лишить жизни и человека?» Ответов у меня не было. Уж слишком спутала все наши чувства и поступки полярная ночь.
На другой день начался поиск вариантов того, что можно сделать, чтобы спасти чаплана и Бутса. Меня, как «эксперта по России», попросили узнать, как поступила со своими собаками «другая сторона». Мы соединились с Мирным по радио, и я узнал,
что наши тоже ломают голову над этой проблемой. В ответ я рассказал про нашу борьбу за Бутса. И вот радисты поделились со мной маленьким секретом Мирного, сообщили, что двух собак наши ребята уже спрятали где-то в подледных катакомбах домов и держат там.Я рассказал Дасти полученную мною дополнительную неофициальную информацию. И это, а также то, что наши соседи новозеландцы с Базы Скотта, как оказалось, вовсе не собираются следовать чьему-то примеру в «собачьем вопросе» и оставляют всех собак живыми, дало Дасти достаточно материала, чтобы убедить адмирала изменить приказ и передать Бутса новозеландцам живым...
Расставаясь после зимовки с Дасти, мы обещали никогда не теряться и не забывать нашей дружбы. Ну, а потом? Потом я уехал к себе домой. Дасти уехал в США, получил новое назначение куда-то в Европу, на Средиземное море. Изредка мы обменивались открытками, но много лет подряд я всегда посылал ему поздравительную телеграмму к большому американскому празднику — Дню независимости страны, а от Дасти получал поздравительную телеграмму к Первому мая.
Но однажды я не получил от него телеграммы. А потом пришла последняя открытка, в которой Дасти писал, что его переводят служить в НАТО и, как офицер этой организации, он не может переписываться с жителями стран Варшавского Договора, просит не писать ему и сам больше писать не будет... «Но дружба наша не умрет никогда»,— закончил он.
Опять прошло много лет, и вдруг я снова получил большое письмо от Дасти. Письмо было из США. Дасти писал, что его перевели дослуживать годы до отставки в качестве преподавателя военного дела в университет штата Колорадо, то есть в Боулдер. Но я тогда почему-то не ответил, все дела, дела, проклятые дела,— и переписка наша прервалась.
И вот опять прошло много лет. И Дасти, милый Дасти, значит, по-прежнему в Боулдере и каким-то образом узнал о том, что я еду туда и встретит меня! Было от чего взволноваться.
Мы узнали друг друга. Дасти и я. Он худой, длинный, с усами, которых у него не было, я без усов, которые у меня были, когда мы вместе жили в Антарктике. Дасти сообщил мне, что ушел в отставку — одно время работал в нефтяном бизнесе, в какой-то канадской компании и вот уже пятнадцать месяцев как безработный. Правда, сейчас у Дасти есть дело. Его племянник купил недалеко от Боулдера, в горах, в красивом ущелье, огромный дом и большой участок земли вокруг него: склон ущелья, ручей, озеро перед запрудой. Он думал чуть-чуть отреставрировать дом и продать его с участком за большие деньги, много дороже, чем купил. Но времена изменились, ни у кого нет денег на такой дом, и дом ветшает. Поэтому Дасти как безработный (правда, он ездит еще на «бьюике») живет там, приводит дом в порядок. Он просил меня пожить у него в субботу и воскресенье, если, конечно, я буду свободен. Я согласился.
В субботу он мне предложил съездить на маленький аэродром-поле... полетать. Я удивился в душе, но не подал вида. Ехали мимо аккуратненьких домиков, прудов с огромными, такими «русскими» ивами. И небо было почти таким же, как в моей России. Почти, но не совсем. Ведь была суббота, нерабочий день, и то тут, то там, в небе видны были кажущиеся неподвижными, ярко окрашенные во всевозможные цвета воздушные шары — аэростаты. О, конечно, я знал уже об этом повальном увлечении Америки восьмидесятых годов. Создание тонких, прочных, легких оболочек и легких баллонов с горючим газом привело к революции в воздухоплавательной индустрии страны, и теперь за три тысячи долларов каждый может купить себе яркий тюк разноцветной тончайшей пленки. Если этот тюк развернуть на лужайке около дороги, он превратится в длинный огромный мешок с трубкой диаметром сантиметров десять. К этому тюку придается легкая квадратная плетеная, тоже из пластика, корзина, в которую могут влезть и стоять в ней человека три. Из корзины высовываются только плечи и головы людей. Когда я первый раз увидел такую корзину и людей на обочине дороги, а чуть в стороне расстеленную на земле яркую и длинную не наполненную еще оболочку аэростата, я, конечно же, попросил остановиться. Подойдя к корзине и людям, суетящимся около нее, увидел, что на метр выше корзины, приделанная крепко к ее верхнему краю, шипела негромко синим пламенем большая, похожая на примус горелка, а над ней, тоже укрепленный, широкий вход гибкой трубы, которая шла внутрь еще не надутого мешка — будущего шара. Шар этот, наполнившись горячим воздухом, поднимется сначала над землей сам, а потом поднимет корзину с пассажирами — папу и двух возбужденных детей лет тринадцати и десяти. Остальные несколько человек, похоже, друзья семьи, те, кто полетит позднее, привязывали к оболочке и корзине соединяющие их веревки, укладывали мешки с песком, чтобы сбрасывать их для быстрого подъема. Рядом стояли две машины, одна с прицепом — это на них приехала сюда полетать вся компания.