Журнал «Вокруг Света» №09 за 1973 год
Шрифт:
Я вовсе не собираюсь смеяться над ошибками Круксента. У индейцев пшикакао я ошибся точно так же. Я спрашивал их, что значат различные виды праздничной раскраски лица. Их ответы казались мне странно схожими, но поскольку я в этом диалекте был нетверд, то записывал их, отмечая социальный статус собеседника. Потом оказалось, что мне несколько раз отвечали разными вариантами одной и той же фразы: «Это совсем другое!»
Я проводил и такой эксперимент в нескольких племенах. Увидев, что я сижу и пишу, индейцы обычно с любопытством наблюдали за тем, как я это делаю. Я объяснял им, что такое письмо, не вдаваясь в детали латинского алфавита, и давал бумагу и ручку. Результаты меня подчас озадачивали. Большинство рабски копировало мои буквы, но некоторые старались изобразить фонетическую систему с помощью линий, которые шли вверх или вниз в зависимости от ударения.
Я начинал все больше и больше сомневаться в том, что тиот-тиот — это письменность, которую мотилоны развили сами.
Единственным способом выяснить, имеют ли мотилоны свою собственную оригинальную письменность, оставалась встреча с племенами, живущими далеко в горах и лучше сохранившими свою старую культуру. Вот это и было причиной того, что я сидел теперь в Сасапе и любовался горами.
...Наладить контакты с пшикакао не так-то просто, а времени у меня было мало. Они отнеслись ко мне довольно сдержанно, хотя и были гостеприимны. Очень любезно они оставляли меня в покое, или, скажем, избегали меня — может быть, потому что я носил бороду. Лишь через несколько дней они узнали, что я не «капусйно» — католический монах-миссионер. Эти всегда с бородами. Я пробыл в деревне достаточно долго, чтобы стало понятно, что об иероглифической письменности здесь не знают.
...Рафаэль и Маргарита — индейцы-проводники, приведшие меня в землю племени пшикакао, — не пошли со мной дальше, и я дал им на прощание мачете, карманный нож, несколько напильников и алюминиевую кастрюлю. Для них поход был делом простым — ведь вместе со мной они шли к себе домой, и подарками они остались более чем довольны. Найти нового проводника оказалось нетрудно. Проблема была только в том, что индейцы редко ходят дальше, чем до ближайшей деревни, в которой они обычно хотят погостить дня два-три. Поэтому, придя в новую деревню, я сразу же искал себе нового проводника. От одной деревни до другой было примерно полдня ходу, и путешествие шло в спокойном темпе.
Чем дальше мы шли, тем труднее нам было... Приходилось идти вниз по течению Рио Тукуко, то двигаясь по ее берегам, то переходя ее вброд. По пути она вбирала в себя воды многочисленных притоков и становилась все шире и глубже, ускоряя свой бег. Джунгли тоже становились все плотнее. Было ясно, что пшикакао не имели обыкновения ни посещать своих соседей на востоке — племя каноапа, ни принимать у себя миссионеров. После того как мы ушли от пшикакао, мы шли нехоженой тропой. За весь дневной переход мы не видели над собой неба, плотной стеной нас окружал лес, дышавший горячей гнилью, а едва различимая тропинка то резко карабкалась вверх, то круто обрывалась, падая вниз. Лесные гиганты стояли плечом к плечу, и, когда ветер задевал их кроны, джунгли отзывались жалобным, унылым стоном. «Это кричат тахито, лесные демоны», — говорили индейцы.
Я записал на магнитофон не только несколько старинных песен, но и две легенды о громовержце Тапана, причем один раз запись шла на фоне настоящей грозы. Но когда я переходил к вопросу о тиот-тиот, то всякий раз получал отрицательный ответ, к которому уже привык.
Начался период дождей, и в течение двух дней нельзя было выйти из хижины. Вода в реке сильно поднялась, и я начал опасаться, что переправы через нее будут слишком сложным делом. На третий день, когда дождь кончился, вода в Рио Тукуко поднялась на метр, и грохот водопадов стал сильнее. Я договорился с одним из индейцев, что он поможет нести вещи, но мы решили обождать, пока вода спадет.
Через два дня двинулись в путь. Дорога была легче, чем раньше. Самыми трудными были переправы, поскольку река стала не только глубже, но и шире. Иногда ее ширина достигала ста метров. Сколько раз мы переходили Рио Тукуко, не знаю: я досчитал до двадцати, а потом перестал.
К вечеру мы прошли уже половину пути и остановились отдохнуть в хижине у одиноких стариков индейцев. Они жили тем, что выращивали бананы и юкку; их хижина мне показалась райским уголком. Я с удовольствием вытянул усталые ноги.
После двух часов отдыха я был готов продолжать путь. Однако мой проводник упрямо отказывался идти дальше и собирался остаться здесь на ночь, а утром тронуться в обратный путь. Раньше никогда не случалось, чтобы я по-настоящему сердился на
индейца, может быть, потому, что у меня для этого просто не было повода. Но я думал только о том, что, если он уйдет, мне придется ждать несколько недель, пока кто-нибудь из индейцев не пройдет мимо по пути в саванну. Проводник стоял на своем, и я, забыв о приличии, повысил голос. Я кричал, что раз он обещал вести меня до миссии и этого не сделал, то он не получит от меня ни сентаво. Он удивленно смотрел на меня, наверняка считая, что видит припадок сумасшедшего. Когда я кончил это свое невыдержанное выступление, он спокойно объяснил мне, что до самой миссии он меня решил не вести, и ему совершенно безразлично, заплачу я положенные деньги или нет. На этом дискуссия закончилась. Когда я остыл и увидел, как спокойно ведет себя мой индейский друг, мне стало стыдно. Он получил свои деньги и пошел домой — я считал, что домой. Оказалось, однако, что он отправился в деревню неподалеку и нашел там человека, который согласился закончить за него работу. Часа через два он привел его ко мне.На следующий день мы встретили крестьянина, и тот одолжил нам лошадей. Без них мы бы пропали. В горах снова начались дожди, река взбухла, течение стало настолько сильным, что даже на лошадях переправляться было трудно. Седла были очень простые, деревянные, и по суше было, пожалуй, легче и удобнее передвигаться пешком. Набив деревянным седлом мозоли, я решил вести лошадь на поводу, и правильно сделал. На крутом повороте тропы лошадь поскользнулась на мокрых камнях и сорвалась вниз. Несколько раз перевернувшись, она все-таки осталась невредимой. Даже груз не пострадал.
И вот, наконец, ландшафт стал меняться: горы уступили место невысоким холмам, поросшим высокоствольным лесом. Потом лес перешел в саванну, и мы увидели вдали церковь — начиналась территория миссии. Горы голубели далеко позади.
Монахов в «Лос Анхелес де Тукуко» никогда еще не посещали люди с запада, поэтому им понадобилось время, чтобы оправиться от удивления. Они вели себя осторожно, пока не познакомились с моими бумагами и рекомендательными письмами и не уяснили себе, что я, несмотря на рваную одежду, запущенную бороду и рюкзак, вовсе не партизан. Прием мне оказали хороший. Накормили, разместили. Поскольку я не католик, мне отвели угол, в котором я мог поесть один, а для жилья отвели один из пустовавших цементных домиков. Единственной мебелью в нем была кровать с матрасом, который находился в таком состоянии, что я предпочел спать в своем гамаке. Компанию мне составляли тараканы, которых тут было изобилие.
Каждый вечер ко мне в гости приходила большая жаба, которая тихо прыгала вокруг и глотала жучков, мотыльков и прочих насекомых, летевших из темноты на свет лампы. Казалось, она прибавляет в росте каждый день. Я назвал ее Конча — так звали кардинала в Боготе, который имел с ней много общих черт.
Вокруг миссии жили два племени мотилонов, и в одном из них — парири — я, наконец, нашел тиот-тиот. Монахи собрали небольшой музей, в котором были изделия народного промысла, ряд ценных этнографических экспонатов и немного книг, медленно разрушаемых сыростью и насекомыми. На гвозде, вбитом в стену, висела гирлянда бумажных полос, изрисованных удивительными фигурами и значками. Им было больше десяти лет. Я внимательно осмотрел их: отсутствие системы было очевидным.
Монахи энали, где найти индейцев, которые писали иероглифы, и в течение нескольких дней я бродил по деревням индейцев парири — жалким трущобам, собирая данные о письменности, которая уже не казалась мне ни загадочной, ни труднообъяснимой.
Мои подозрения подтвердились. Даже среди тех, кто умел «писать» тиот-тиот, не было никого, кто мог бы толковать написанное другими. Они по-разному толковали даже свои собственные знаки, если им их показывали дня через два после того, как они их писали. Вероятно, уже в конце тридцатых — начале сороковых годов индейцы стали изображать красной или черной краской на деревянных дощечках фигурки, которые потом прибивались к шесту. С ними ходили процессии, и влияние католической церкви тут очевидно. На этой ранней стадии фигуры напоминали изображения, которые индейцы обычно рисуют на скалах и камнях. Постепенно фигуры изменялись, становясь стилизованными символами, нарисованными на бумаге цветными мелками или пером. Их стали применять в «переписке». Тот, кто «пишет», показывает на знак и говорит тому, кто должен передать письмо, что он означает, и посыльный повторяет за ним, пока не запомнит все содержание, после чего отправляется в путь. Тиот-тиот стали даже считать символами престижа (сравни: наши дипломы) и вешать на стену.