Журнал «Вокруг Света» №09 за 1974 год

Наверно, это выше человеческих сил проделать такое путешествие, не вымолвив ни слова. Его губы могут сами раздвинуться во сне, или машинально он скажет что-нибудь попутчику или сыну, который может позабыть, как нужно себя вести. Вот если бы возвратиться домой на грузовике... Короче говоря, было бы очень хорошо, если бы фермер помог ему вернуться домой с сыном и с духом отца.

В большом нетерпении он ждал ответа и, чтобы занять время, взял из табакерки еще щепотку. Он слышал, как сын напевает что-то под нос в соседней комнате, а фермер с женой переговариваются на своем языке. Потом женщина спросила:

— Матан, ты заплатил исангоме?

— Таков обычай, — пробормотал он, чуть не рассердившись за такой вопрос.

— И сколько ты ему заплатил?

— Корову, — кратко ответил зулус и потом добавил: — Последнюю.

— А ты и вправду в это веришь?

От этого вопроса у него мурашки забегали по коже — это был вопрос, который давно терзал его самого.

— А что мне остается делать, инкосана?

— Не знаю. Я не знала твоего отца так, как мой муж, но ты не боишься, что дух отца пойдет за дьяволом, а не за тобой? Ты же не хочешь, чтобы дьявол добрался до последнего твоего сына?

— Пусть будет как будет! — сказал он с неожиданной яростью.

Она хотела говорить еще, такая спокойная, уверенная в своей правоте и доброжелательная, ради того только, чтобы просветить невежественного зулуса. Но муж положил ей руку на плечо.

— Матан, я не собираюсь в Долину Колючих Кустов. Мой грузовик сломан, стоит на ремонте. Но ты можешь поехать утром с фургонам, а от перекрестка на молоковозе доберешься до станции. И дальше поездом в Долину Колючих Кустов. А там дом близко...

Зулус отвел глаза, не промолвив ни слова. У него было несколько шиллингов, завернутых в тряпочку, и проезд по железной дороге отберет все до пенни. Сын в это время подошел к двери. Он услышал, какой план предложил фермер, и стал подпрыгивать в восторге, когда представил себе поездку в машине с молоком, а потом на поезде — это так здорово! Матан поднялся, не меняя напряженной позы, попрощался с белыми и вышел, положив одну руку на плечо сына, а в другой нес ветку, с которой не расставался с тех пор, как покинул свой дом.

— Ну что ты будешь с ним делать... Господи, какой бред! — проговорила жена фермера.

— Знаешь, меня всегда охватывает какое-то странное чувство у могилы Макофина, — сказал ее муж. — Я вспоминаю, как его хоронили. Зашили в скрюченном виде в одеяло, положили ему еду в горшки, нобкерри и ассагай. Макофин был воин хоть куда, они живого боялись его как огня, а мертвого и того пуще. Рабочие будут рады, если Матан заберет дух старика домой. Они тоже не любят эту могилу в лесу.

— Он выглядит таким больным, — сказала жена. — Свирепый и какой-то измученный, правда? Будто загнанный конь.

Фермер только глянул на нее и пожал плечами. Его способ общения с зулусами состоял в том, чтобы не сталкиваться с ними лбами там, где можно не сталкиваться, и не затыкать им глотку, когда они кричат.

«Зря она задала Maтану этот вопрос», — подумал он.

Матан шел впотьмах от дома белых, и рука его все еще лежала на плече сына. Луна то пряталась, то выглядывала из-за туч, дул холодный и сырой ветер. Проходя мимо открытого сарая, он заглянул в него и увидел телегу-фургон. На ферме уже были в ходу тракторы и автомобили, но старый треккерский фургон оставался; он врос в землю мощными, окованными железом ободами и снова готов был выкатиться и совершить свой фатальный путь. «Нечистая сила»... Зулус миновал сарай, с ужасом заглядывая в мрачный его зев, и ничего не произнес, только прислушался к болтовне сына, который рассказывал что-то о вкусной еде, какую ему дали на кухне.

У бараков Матан присел к людям, сгрудившимся вокруг костра. С его появлением они приумолкли. Предложили ему еды и сами продолжали есть, окуная чистые пальцы в черные чугунные горшки — они были похожи на нахохлившихся при появлении коршуна петушков. Мальчик, ничего не подозревая, подсел к горшку и начал жадно вылавливать горячие и дымящиеся зерна кукурузы, куски картофеля и сладкой тыквы.

Матан ничего не ел и ничего не говорил. Он присел на отполированный чурбак и наклонился к прыгающим языкам пламени. Он старался поглубже запрятать оливковую ветвь, зарыть ее в складках шинели. Потом распахнул шинель и подставил костистую грудь теплу костра. С шеи на черной бечевке свешивался амулет из звериной кожи, а в мочке уха в виде серьги торчал талисман: рожок маленькой антилопы. Его отталкивающее, изборожденное глубокими морщинами лицо блестело, как кусок отполированного дерева. Некоторые из едоков вставали и уходили, и он бросал им вслед из-под тяжело нависших бровей дикие и отчаянные взгляды.

Он подождал еще немного, оттягивая момент, когда нужно идти в ночной лес, и поглядывая на сына, который был еще весь во власти горшка с едой. Когда мальчик, неспособный проглотить больше ни кусочка, отвалился от горшка с натянутым, как барабан, животом, Матам отрывисто приказал ему идти спать к мальчикам. Малышу бросили несколько чистых мешков из-под зерна, из которых он сделал себе постель на глиняном полу, и потом завернулся, подобно маленькой мумии, с головы до ног в одеяло.

Подавив вздох, Матан встал и плотно застегнул шинель на все пуговицы. Вооружился нобкерри и палкой. Остальные притворились, что не видят, как он уходит. Дальними тропинками прошел он через поля кукурузы, молодой кормовой капусты и турнепса. Ближе к лесу плато переходило в низменность. Луна светила слабо, и среди деревьев тьма стала такой густой, что, казалось, через нее нужно пробиваться. Часто он терял тропу, и приходилось искать ее ощупью, натыкаясь на корни деревьев и чувствуя, как вокруг шеи обвиваются ползучие растения.

Он знал, где находится могила, и, чем ближе к ней, тем медленнее становился его шаг. Он напрягал глаза, надеясь уловить какие-либо отблески света. Слабый шорох пробежал по верхушкам деревьев, он ощутил холод на лице и понял, что начался дождь. Большие капли разбрызгивались о его голову и сползали на шею. Когда он очутился у могилы, то тьма вокруг него как бы раздвинулась.

Он сунул оливковую ветвь и палки под мышку и не без труда — руки дрожали — зажег спичку. В один миг пламя отодвинуло тени в глубь леса, и осветило пирамидку из камней и земли, под которой был похоронен отец. Прежде чем спичка потухла, он разглядел зеленый мох и траву на могильном холме и длинные бороды лишайника, свисающие с деревьев; кольцо камней, окружавших основание холма, уже вросло наполовину в зеленую могилу. Сырое, безотрадное и безмолвное место, и дух, любого зарытого здесь, под корнями этих деревьев, человека будет чувствовать себя ужасно и корчиться от удушья. Но правильно, ли он поступает? Снова это началось... У отцовской могилы сомнение само пришло к нему и холодным обручем сжало лоб и виски.

Он постоял некоторое время... Не надо думать об этом. Он должен поступить так, как сказал колдун, в точности как он велел, это последняя надежда. Что ему еще остается делать? К нему снова вернется здоровье, скот опять заполнит его крааль, а его сын, как молодой кукурузный стебель, будет тянуться к солнцу. А если белые правы?.. Могут быть две правды?

Он попытался освободиться от когтей темноты — выпрямил спину и поднял голову.

— Отец, я здесь, — произнес он. Дышать сразу стало спокойнее, и он начал готовиться к ночному бдению. Продвинулся вперед, сандалией нащупывая могильный камень, потом зажег еще спичку и, неся ее в согнутой ладони, добрался до ближайшего дерева. Здесь он уселся, приклонившись к мшистым корням, укрыл колени шинелью и взял в руку оливковую ветвь. Вздохнул и что-то пробормотал. Он почувствовал бы себя намного лучше, если бы кто-нибудь разделил с ним это ночное дежурство: хоть карликовая антилопа или буйвол, или хотя бы заяц. Но это было одинокое место с нехоженой тропой. Домашний скот, как правило, его обходил, а ночью пугливые обитатели деревьев стрелой летели отсюда, напутанные кашлем леопарда. А он не возражал бы сейчас и против леопарда.

Кажется, потеплело. Облака раздвинулись, и сквозь кроны деревьев на поляну просочился лунный свет. Теперь можно было различить очертания могильного холма, а за ним черноту ночи прочерчивали бледные полосы — они вроде бы двигались, хотя он знал, что это раскачиваются стволы деревьев.

Холод и дождь — дождь и холод: никогда они не кончатся в этом бесплодном хайвельде (1 Хайвельд — нагорная степь в Южной Африке.).

— Отец, я оставил тебя много дней назад, — сказал он хриплым голосом. Ответом явился раскат грома. Он подождал, не переставая думать об отце, и снова заговорил: — Отец мой, Макофин, сын Поли, почему ты явился как вор и отобрал все у меня? Такого раньше не было. Ты был отважным воином, принадлежал к великому роду, и твое слово уважали. Может, тебе дали с собой в дорогу слишком мало еды и тебе пришлось есть кузнечиков на этом голом холме? Отец, если ты погубишь меня и моего последнего сына, кто останется, чтобы молиться о тебе и утешать тебя? В чей дом ты вернешься после своего путешествия — когда захочешь снова увидеть солнце?.. — словно заклинание твердил он, а голос крови требовал какого-нибудь знака из могилы; и потому, что этого знака не было, он почувствовал себя опустошенным и разбитым.