Журнал «Вокруг Света» №12 за 1983 год

Очарованный рассказами о скале в долине аль-Габр, один наш коллега решил добраться туда в одиночку. Скалы он не нашел, хотя спрашивал дорогу у детишек, возвращавшихся домой после занятий.

— Они, как меня увидели, закричали хором о каком-то старце. Наверно, есть древняя легенда о духе здешних мест, — увлекался товарищ. — Все время повторяли: «Старец, старец!» — «Шейба, шейба!»

И только на следующий день, услышав, как школьники приветствуют нашего шофера Мансура Ишниязова московским хоккейным кличем «Шай-бу, шай-бу!», которому он сам их научил, мы поняли, как порой рождаются легенды. И даже целые научные теории.

Поэт Бубешр

Прямо из окон школы видна деревня Хаджарейн: на отвесной скале высятся стеной коричневые дома, разделенные приземистой белой мечетью. Еще в Сейуне заведующий местным отделением Центра Абд аль-Кадер ас-Сабан говорил:

— Помните стихи великого Имруулькайса «Будто не развлекался я когда-то в Даммуне и не участвовал однажды в набеге на Андаль»? Так вот, вы будете жить рядом с Даммуном, ибо древнее слово «Хаджарейн» означает «два поселения», и одно из них как раз и есть Даммун!

Хаджарейнцы от мала до велика знают эти слова Имруулькайса, убежденно считая его своим земляком. И хотя поэт хвалился набегом, случившимся четырнадцать веков назад, есть и поныне старцы, помнящие такие же лихие схватки на заре нынешнего века, Андаль же всем известное селение в соседней долине. Хуже с Даммуном: это название не удержалось в современном употреблении, был еще Даммун рядом с Таримом, и некоторые историки полагают, что там-то и развлекался великий поэт. Впрочем, важно другое: бывая в Сирии, Ливане, Египте, я многократно убеждался, как любят арабы острое и затейливое слово, но никогда не видел такого уважения к поэзии и поэтам, как в Хадрамауте.

Люди в Хадрамауте приветливы и говорливы, но не всякий вопрос им можно задать и не всякий ответ будет прямым. А вопросов много, особенно у этнографа. Почему соплеменники сайар всегда стоят друг за друга? Почему у нахдийцев один род враждует с другим? Как поддерживаются и как рвутся племенные связи?..

А вон крестьянская семья приступила к севу. Муж в подоткнутой юбке ведет под уздцы пару осликов, деревянная соха раздвигает мягкую лессовую почву; жена в черном бархатном платье со шлейфом и в широкополой шляпе из полосок пальмового листа бросает в борозду семена. В разрезах черной маски, обшитых серебристым галуном, блестят большие карие глаза. Что они видят?

Задавать вопросы «в лоб» — занятие неблагодарное. Но настороженность бесследно исчезает, когда речь заходит о стихах.

Поэт Бубешр приветствует меня на пороге своего дома в деревне Ганима. Голова до притолоки, крупный нос, жилистая шея, крепкая рука — выглядит куда моложе семидесяти. Обнимает «краснодарца» Абд аль-Азиза (они с Бубешром оба бин Агили, родственники) и усаживают нас на циновку в гостиной. В комнату набивается молодежь. Садятся у стен, колени прижаты к подбородку, пестрые головные платки сняты, захлестнуты за спину и по-йеменски завязаны спереди узлом, чтобы ноги не разъезжались. Все готовы слушать поэта.

— Какой я поэт! Совсем незначительный, — смеется Бубешр и зычным голосом начинает нараспев:

Сказал Хумейд валид Мансур:

«Когда покину свет,

Какой прием у вас найдет гость,

зять или сосед?» —

«Гость? Для него мы режем скот

и стряпаем обед.

Зять? Мы добро поделим с ним.

Он — наш, различья нет.

Сосед? Он, прав или не прав, —

для нас всегда сосед».

Я слушаю Бубешра с удивлением: «фаль» — пророческий дар ясновидения — приписывали поэтам Аравии еще до ислама. Умеющий нанизывать слова на нитку размера и бесконечно перебирать повторяющиеся созвучия считался не просто стихотворцем, а ведуном, которому известно прошлое и будущее. Позже, когда искусство рифмовать превратилось в придворное ремесло, о фале говорили все реже и реже. Неужели в Хадрамауте еще совсем недавно признавали за поэтами этот дар?

— Фаль сохранился и по сей день, — улыбается Абд аль-Азиз.

Час, другой, третий — громкоголосый хозяин неутомим. Память его хранит сотни стихотворений, чужих и своих. Он рассказывает, как служил в бедуинском легионе при англичанах, как боролся за единое независимое государство, вступив в опасный спор с племенным судьей из рода бин сабит, который хотел, чтобы племя нахд не объединялось ни с кем, а было бы само по себе. Спор, разумеется, шел в стихах.

— В конце концов я сказал ему так:

В школе жизни я учу уроки,

Мне дадут оценку в час урочный,

а кому не впрок идут уроки,

пусть тому аллах назначит срок!

И судье пришлось закончить препирательства. «Поживем — увидим, чья возьмет», — сказал тогда судья. Победила моя правда, я увидел, как на всем Юге создалось единое государство — Народная Демократическая Республика Йемен, — гордо заключает Бубешр.

Хурейда

Сверху потянули за цепочку, скрытую в стене, щелкнула щеколда, и распалась деревянная крестовина запора. В смотровом оконце третьего этажа — смуглое старческое лицо в зеленом платке. Младший мансаб Хурейды.

Почти четыре века назад мимо селения Хурейда проезжал слепой проповедник сейид Омар аль-Аттас на своем осле. Животное заупрямилось, отказалось идти дальше, и Омар воспринял это как знамение свыше: поселился в Хурейде, а перед смертью объявил ее заповедной хаутой. Его внук был первым мансабом — старейшиной хурейдских Аттасов. Позднее мансабов стало двое. Произошло разделение полномочий: старший мансаб возглавлял религиозные церемонии и ведал делами самой Хурейды, младший улаживал споры между племенами.

Сбросив на межэтажной площадке сандалии, прохожу по крутым ступеням в просторную горницу, сажусь на красный половик, скрестив ноги, и, пряча босые подошвы, оглядываюсь. Высокий потолок подпирают деревянные столбы, с тяжелой двери поблескивают желтые шляпки гвоздей, на стене напротив — два потемневших бубна, в неглубокой нише — стопка растрепанных книг. Бьют часы, и мансаб подвигает под локоть гостю тугую зеленую подушку.

Сила мансаба основывалась на тонком знании бедуинских обычаев и нрава племенных вождей, их слабостей и достоинств. С образованием Демократического Йемена его светские функции были упразднены, но Али бин Ахмед сумел сохранить личное влияние как непревзойденный знаток традиций и обычаев родного края. К его мнению прислушиваются не только в Хурейде, но и в самом Адене.