Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Журнал «Вокруг Света» №12 за 1988 год

Вокруг Света

Шрифт:

— А какая ваша самая любимая картина?

— Самые любимые еще не нарисованы. Последний год был очень трудный — мать умерла, и я почти ничего не сделал. Раньше бывало — одна еще не закончена, а другую уже починал, так хотелось рисовать. Тогда меня еще никто не знал, а теперь искусствоведы ездить стали. Один каже: «не так», другой каже: «не так»,— тут и задумаешься... А вот у друга моего и, можно сказать, крестника по ремеслу — у искусствоведа Василя Отковича — есть думка организовать выставку всего стекла, что осталось во Львовской области. Там можно будет посмотреть, сравнить — как оно развивалось...

Дело говорит Сколоздра. Очень даже интересно было бы взглянуть! Во Львове я такие частные коллекции народной иконы на стекле видел — куда там до них музейным! А ныне Сколоздра — единственный мастер, возродивший этот традиционный вид народного творчества,

широко распространенный в прошлом на Украине. Да и не только на Украине. Живопись на стекле была известна в Индии, Древнем Риме, Византии, странах Центральной и Западной Европы. Из ремесленных мастерских Аугсбурга через итальянские и голландские порты картины отправлялись огромными партиями в Америку, Скандинавию, Россию. Почти все центры крестьянской живописи в XVIII— XIX веках, расцветшие в Богемии, Баварии, Верхней Австрии, Силезии, Моравии, Словакии, Галиции, возникали по соседству со стекловарнями — в лесистых местностях, где было топливо для варки калия, плавления кварцевого песка, известняка и калийных солей — основных компонентов гутного стекла. Раскатывалось оно из шариков, края были толще даже на ощупь. Писали всегда на «вогнутой» стороне, заключали икону в деревянную раму. Часто использовали стекло со свинцовыми добавками, приобретавшее со временем мистический молочный отсвет.

Искусство это чисто народное: в конце XVII века вышел указ, чтобы все иконы «портацкой» работы из церквей вынести и не принимать. Зато в темные хаты с низкими окнами иконы на стекле принесли праздник. По технике ранние из них очень близки к иконам на дереве, что висели в хатах. Продавались они на храмовых праздниках, ярмарках.

Хрупкий материал, подаривший иконе такую яркость и звонкость красок, сделал ее, увы, и очень недолговечной. Одно неосторожное движение — и... Вот почему икон на стекле дошло до нас не так уж много, и по той же причине, наверное, не найдешь нынче охотников работать в этой технике. Может, один не унывающий Сколоздра и остался.

— Должно быть, земляки ваши, Иван Николаевич, на вас молятся за то, что трудами своими такое искусство сохранили?

— Та тю, де там, в сели меня не разумиють. Вот если б я робил шось на корысть — корзины плел или хочь ту же картину, но чтоб похоже все было в точности, как на фотографии,— тогда другое дело. А так нет, не понимают. Привыкли, конечно, что теперь до меня со Львова, с Киева, с Москвы ездят, а прежде и вовсе косились.

Ну и огорошил меня Иван Сколоздра. На иных нынешних «академиков», у которых и вправду все «как на фотографии», народ валом валит, часами стоять готов, чтоб на выставку попасть, а тут под боком такой талантище, такая самобытная народная сказка течет — и чтоб хоть кто взглянуть зашел! При чем тут «корысть», при чем тут польза, опомнитесь, люди добрые, вглядитесь в портреты «портацкой» работы! Ведь в них фантазии о прекрасном времени и счастливой жизни доброго человека из села Розвадов Николаевского района Львовской области, фантазии — то самое, чего всегда не хватало людям.

...Прощаясь утром с художником, я на всякий случай пересчитал кошек.

Львовская область

Александр Миловский

Набросок к польскому пейзажу

«Каждый фрагмент Варшавы,— говорил профессор Квятковский,— ее мостовые связаны с моей жизнью. Когда сегодня я иду по Новому Святу или по любой другой улице, я думаю, сколько людей здесь ходили до меня. Думаю об их терпении, чувствах, героическом, печали... другими словами, во мне возникает ощущение целого народа. Ведь существуют человеческие лица... Я из старинных снимков посредством увеличения отбираю лица, силуэты забытых уже, анонимных людей. Когда я изучаю прошлое, для меня важен человеческий материал, который оживил бы мое воображение. Архитектура — это только абстракция, если ты не знаешь, как это связано с человеком, с людьми, которые жили до нас. Одним словом, существуют связи, они были во все века — людские массы со своей судьбой, традицией. А я всего лишь продолжение их...»

До встречи с профессором Квятковским оставалось еще целых полчаса, а я уже был в Королевских Лазенках, решил спокойно осмотреться. Но прежде подошел к Дворцу на острове, чтобы найти ту самую дверь, через которую должен буду пройти к Квятковскому и ровно

в десять предстать перед ним.

В это сумеречное утро зимнего дня здесь было безлюдно, на всю округу ни души, порошит снег, и дворец с террасой стоит поперек пруда, и павильоны его выходят на твердую землю двух берегов. От дворца в легкую синюю дымку парка уходят и теряют направления пешеходные дорожки. Тихо. Навязчивая грусть. Сырость колонн... Из правого крыла дворца вышел человек в твидовой шляпе, в пальто английского покроя, приталенное, постоял, посмотрел на небо, натянул на руки перчатки и пошел по дорожке быстрой легкой поступью. И тут я бросился к нему.

— Одну минуточку... Вы так торопитесь, а я хочу спросить вас.

— Я бегу от варшавских редакторов,— бросил он на ходу, скосив глаза в мою сторону.

И вдруг остановился как вкопанный.

— Слухам...

— Вы не подскажете, как мне пройти к профессору Квятковскому?

— Вы редактор (В Польше принято называть всех журналистов «пан редактор».) из Москвы? — Человек вопросительно посмотрел на меня, и улыбка, как тень, скользнула по его аккуратненькой рыжеватой бородке.— Я секретарь профессора Квятковского. Знаю, он с вами назначил встречу на десять часов.

Показав мне нужную дверь, он посоветовал подождать внутри дворца и, снова на моих глазах впав в задумчивость, в рассеянном поклоне коснулся рукой макушки шляпы и продолжил путь.

Оглядываюсь вокруг. Вижу недалеко прижавшийся к берегу островок и на нем что-то неясное, похожее на разрушенный скалистый грот. Подхожу ближе. Открывается небольшой амфитеатр, устроенный по образцу античного театра под открытым небом. Декорации сцены в виде полуразрушенных колонн, напоминающие руины храма, естественная природа из растущих на острове деревьев. Места для зрителей на берегу. Они отделены от сцены на острове полоской воды.

Сажусь. И вновь в который раз начинаю перелистывать описание Лазенок. «Королевские, или Варшавские, Лазенки (употребляются оба названия) — это великолепный дворцово-парковый ансамбль, во второй половине XVIII века был летней резиденцией последнего польского короля Станислава Августа Понятовского. Ему-то и обязаны Лазенки своим окончательным обликом. Большой знаток искусства, он превратил прежний Уяздовский зверинец в свою загородную резиденцию»... Читаю и ловлю себя на том, что глаза мои машинально бегут по строкам проспекта, а думаю совсем о другом: почему и как я оказался здесь? Что же привело меня сюда? Рассчитываю ли на то, что Квятковский возьмет меня за руки и поведет показывать Лазенки? Или директор королевского наследства — так называл Квятковского один из моих польских коллег — поручит это кому-нибудь из вверенного ему персонала? Нет. Не рассчитывал. Хотел ли я этого? Не знаю. Возможно, сказывалось мое неприятие всякого рода запрограммированных, заорганизованных знакомств с чужой страной, когда твое счастье оказывается в руках гида с бесстрастным лицом, с хорошо заученным стерильным текстом, за которым надежно скрыто живое общение с живым человеком,— то, чего нам так не хватает в посещаемых странах... Нет. Я подсознательно ждал встречи с каким-то неожиданным человеком. Такое обычно возникает, когда человек часами бродит по чужому городу один, без «поводыря», заглядывает в уютные кафе и где-нибудь в лабиринте улиц отмечает те мелочи и детали, ту обыденность и обыкновенность, мимо которых у себя дома он проходит не замечая.

И вот достаточно было кому-то случайно обронить одно лишь интригующее слово о человеке, о котором я даже представления не имел, чтобы пуститься мне на его поиски и еще включить в эту игру воспаленного воображения других.

Мои польские коллеги добросовестно пытались связаться с Квятковским по телефону. Но когда выяснилось, что человек он занятой — то у него оказывается «архивный час», то он встречается с архитектором, то занимается живописью,— это обстоятельство подстегнуло меня еще больше...

— Так кто же он? — спрашивал я.— Директор Лазенок? Историк, живописец или еще кто?

— Квятковский однажды сказал,— отвечали мне,— «когда я умру, на моей могиле пусть напишут: «Здесь лежит варшавский гид»...

Очевидно, в цепи случайностей, думал я, есть своя закономерность.

Секретарь Квятковского возвращался с прогулки и теперь вошел в подъезд левого крыла, туда, куда и мне надлежало войти...

Крутая и узкая лестница вывела меня в просторное помещение, посреди которого сидел на стуле, положив ногу на ногу, мой знакомый. Судя по выражению лиц присутствующих — двух женщин, сидящих на своих местах за письменными столами,— он рассказывал им что-то необыкновенное.

Поделиться с друзьями: