Журналист: Назад в СССР

Признаться, мне не понравилось, как этот Одинцов сказал: «в нашем распоряжении». Очень даже не понравилось. Но многолетний журналистский, да и элементарный житейский опыт давно приучили меня по возможности не высказывать вслух собственные мысли в адрес тех, кого они непосредственно касаются. Себе, как говорится, дороже.

Поэтому я нацепил на собственную физиономию вполне легкомысленное выражение и небрежным тоном произнес:

— Если вы говорите о моей ма… об Ольге Антоновне, то вряд ли она сейчас будет вам полезной. Вы же прекрасно знаете, что она не помнит почти ничего из своего пребывания в этих треклятых «полостях». Представляю, сколько ее мурыжили и врачи, и ваше, кстати, ведомство, Владимир Иванович! А в результате? Полный провал в памяти именно на этот период. Тринадцать лет вылетели из головы этой бедной женщины, как из пушки воробей.

Одинцов некоторое время смотрел на меня с очень странным выражением лица, которое я у него уже видел. Будто он рассматривает в микроскоп какую-нибудь диковинную амёбу или инфузорию-туфельку. И при этом прикидывает: а что будет, интересно, если мы сейчас отрежем ей ногу? А две?

Но «полковник почти в отставке» удивил меня и на сей раз. Потому что спросил с почти искренним удивлением:

— А почему ты думаешь, Саша, что это сделала твоя мама? Я имею в виду твое перемещение во времени.

К такому повороту в нашей беседе я, признаться, вовсе не был готов. Хотя ожидал, кажется, чего угодно…

— Не моя… мама? Что вы хотите этим сказать, Владимир Иванович? А кто же тогда это сделал?

— Ну, сделал-то, похоже, все-таки этот аномальный «купол». Или обитающая там некая сущность, о существовании которой мы можем только осторожно предполагать. Но сейчас речь не о том. Речь идет о людях, Саша, и тут можно уже оперировать реальными фактами. Внутрь «купола» ведь вошли два человека, ты не забыл этого, надеюсь?

— Нет… — ошалело покачал я головой. — Вы что же, имеете в виду…

— Павла Иноземцева, — договорил за меня отец Анны. — И твоего биологического отца, между прочим.

— Ну, и что? Причем здесь он?

— А ты не исключаешь мысль о том, дорогой мой Александр, что твой отец, геолог Павел Иноземцев вполне может быть причастен к твоему… эээ… перемещению? А что, если это вообще сделал твой отец? Каким образом — мы не знаем. Но разве можно исключать такую возможность?

— Он не вышел из «купола», — сухо и бесстрастно пробормотал я.

Ничего не могу с собой поделать, но в моей памяти не осталось никаких воспоминаний о Павле Петровиче Иноземцеве. На присланной мне фотографии был запечатлен совершенно незнакомый мне человек в брезентовой штормовке цвета «хаки». И при упоминании о нем сейчас в моей душе не шевельнулось абсолютного ничего. Словно его никогда и не было.

— Именно, — подтвердил Одинцов. — В отличие от своей жены он не вышел обратно. Во всяком случае, нам…

Полковник сделал краткую, но вполне весомую паузу.

—… нам об этом ничего не известно. Разумеется, никто не исключает такой возможности. Но тогда встает целый ряд вопросов, главный из которых: почему за все эти годы твой отец, Саша, так до сих пор нигде и не объявился? Зачем скрывается? Потому что ему есть что скрывать?

— Это уже начинается какая-то конспирология, — заметил я.

— Конспирология, между прочим, тоже по нашей части, — ответил полковник. — Но только при наличии каких-то фактов, конкретных и проверенных. Пока мы и будем оперировать прежде всего ими, а уж потом разными версиями и эфемерными гипотезами.

Он открыто, не таясь, но и без излишней демонстративности взглянул на часы.

— Ну, что ж, на этом, наверное, и закончим. Поздравляю вас с Аннушкой с успешной сдачей первого экзамена в университет.

И он крепко пожал мне руку.

— Рановато поздравлять, Владимир Иванович… Мы ведь еще пока только сочинение написали, оценок не знаем.

Ответом мне была тонкая улыбка особиста.

— Мы же всегда надеемся на лучшее, верно? Тогда я не прощаюсь, Александр.

Ну, кто бы сомневался. Теперь эта контора, если ей понадобится, вцепится в меня как клещ, та что никакой Максим Юрьевич не отмажет. К тому же они с Одинцовым служат в одном ведомстве, а муж и жена, как известно — одна сатана.

Я даже усмехнулся, насколько верно этот дьявольский эпитет подошел к моему новому опекуну. А как гладко стелет, зараза!

— К сожалению, забираю от вас дочь, — развел руками Одинцов. — Нам с ней сегодня еще предстоят кое-какие семейные дела, по хозяйству, можно сказать.

Я был удостоен еще одного рукопожатия плюс воздушный поцелуйчик от Анны. Также я удостоился от полковника и его визитки с пожеланиями непременно звонить «если что». Судя по направлению, в котором они удалились, помахав мне еще раз на прощание, у полковника где-то рядом стояло авто. Что ж, особистам везде у нас дорога, даже в парках культуры и отдыха, куда заезжать простым смертным на личных автомобилях вроде как совсем не положено.

И я поплёлся из парка домой в гордом одиночестве, радуясь, что уже стоит август, и былой летний зной постепенно спадает… После долгого разговора в кафе, в течение которого я практически не притронулся к заказанному мне полковником мороженому, в желудке у меня бурчало, и я решил соорудить дома холостяцко-студенческий ужин: жареная колбаса с макаронами, овощи и пиво. Однако, заглянув в ближайший к моему дому гастроном, я обнаружил, что «пива нет и не будет», и вообще этот бутылочный напиток завозят сюда крайне регулярно, после чего его в считанные минуты разбирают местные работяги и пенсионеры, шустрые как веники. Зато в винно-водочном отделе пестрело в глазах от бутылочных этикеток, вызвавших в моей душе изрядный приступ ностальгии. Вспомнив свою студенческую молодость, я взял бутылку болгарского полусухого «Лудогорского», на этикетке которых быки мерно шагали на водопой, а к белому «сухарику» добавил полусладкой «Медвежьей крови». Дома я против всяких правил поместил белый и красный напиток в морозилку, а пока вино охлаждалось, соорудил себе целую сковородку жареной колбасы с помидорами без всяких там социалистических макарон.

Попробовав результат, я нашел его вполне сносным: в моей главной реальности любой, рискнувший поджарить российскую вареную колбасу, рисковал обнаружить в своей сковороде кучу жирной жидкости и ноздреватые кружочки, мягкие как зельц, ввиду элементарного отсутствия в нашей отечественной вареной колбасе обычного мяса. А тут колбаса была сочная и упругая, ароматная и вкусная, и в сочетании с крепкими и «мясными» в мякоти помидорами вполне сошла за добротный и сытный ужин.

Из головы, однако, не шел давешний разговор с семейством Одинцовых. Так я решил называть полковника с его дочкой, уж коль скоро они заодно и дома, и на работе. Особо отвлечься не помог даже телевизор с олимпийскими соревнованиями, а универсального средства и способа развеять навязчивые мысли — часок бесцельно полистать свой смартфон и посерфить по Сети — у меня, естественно, не было.

Поэтому очень скоро я улегся, положил перед носом на подушку серый камень Ольги Антоновны, и стал, глядя на него, думать о пропавшем геологе Павле Иноземцеве. Слова Одинцова насчет него почему-то слегка взбудоражили мое воображение, и я в полудреме пытался представить себя на месте геолога, как я брожу внутри «купола», блуждаю меж его «полостей» и, даже, по-моему, с кем-то разговариваю. Но с кем, я так и не успел узнать, потому что незаметно уснул под мерный серебристый стрекот кузнечиков в кустах за окном.