Зима в горах

— Сейчас разгорится, — сказал он, притворяя дверцы и открывая поддувало, — минут через пять будет совсем славно.

— Я знаю. У моей матери такая же печурка.

— А теперь, — сказал он, расстегивая пальто, — выпьем чаю?

Она покачала головой.

— Два раза за вечер и в такой поздний час — это чересчур. Я не сомкну глаз…

Она умолкла на полуслове. На мгновение лицо у нее стало растерянным, смущенным, но почти тут же оба расхохотались. Роджер расхохотался от души, как, впрочем, и Дженни. Невольно сорвавшиеся с языка слова так исчерпывающе, так точно охарактеризовали ее внутреннее состояние. Собираясь в первый раз лечь в постель с человеком, который мог (допустим, как никак, что мог) коренным образом изменить все в ее судьбе, она прежде всего хотела выспаться. Они совершили вдвоем такую большую поездку, так много было сказано и передумано, так много увидено и услышано и так много пережито, что все это оттеснило любовь на задний план. Вернее, сейчас любовь для нее означала совсем иное — быть вместе, помогать, утешать. Страсть была из мира других измерений.

— Я рад, что вы так настроены, — сказал Роджер.

— Как — так?

— Не эмоционально. Обыденно. Эта ночь для вас такая же, как всякая другая, — завершающая долгий утомительный день и сулящая сон. Я рад, потому что и сам настроен так же.

Она не поняла: ей почудилась в его голосе ирония.

— Мне очень совестно… — пробормотала она.

— Напрасно.

Она присела на кушетку фрейлейн и поглядела на него сквозь стекла своих очков.

— Я очень устала, Роджер. Я едва стою на ногах.

— Так не стойте, — сказал он. — Если вам хочется отдыхать, отдыхайте.

— Вы разочарованы?

На мгновение Роджер весь похолодел: ему показалось, что она собирается предложить ему провести ночь в кресле или на полу, предоставив постель в ее единоличное распоряжение. Должно быть, испуг отразился у него на лице, потому что Дженни вдруг снова расхохоталась, закинув голову.

„Какие у нее прелестные зубы“, — мелькнула у него мысль.

Продолжая смеяться, Дженни встала и подошла к нему.

— Ну и физиономия! — воскликнула она между двумя короткими приступами смеха. — Если бы я предложила вам переночевать во дворе, в сугробе, и тогда, кажется… Вы бы посмотрели на себя, какая кислая мина!

Он рассмеялся, вторя ей. Она доверчиво обвила его руками, сплетя пальцы у него на пояснице.

— Это же ваш дом, Роджер, — сказала она просто. — Теплая, маленькая норка, приютившая вас среди этих холодных гор, И в ней — да и в вашей жизни тоже — нашлось место для женщины, которая может стать черт знает какой обузой…

— Неправда.

— Правда, — мягко возразила она. — Женщина, с грузом прожитой жизни за плечами, с грузом, который она должна тащить за собой повсюду. Дети, развод, сотни тревог и неразрешенных проблем — вам было бы куда лучше, если бы вы нашли себе молодую девушку, не обремененную прошлым, ведь оно пригибает к земле.

— Изучать прошлое моя специальность, — сказал он. — Я же ученый, историк.

За окнами, неустанный, безликий, падал и падал снег, заметая следы, воздвигая заслон, отгораживая их от мира.

— Знаете, я все говорю, — сказала она, прильнув к нему, — говорю, а сама ничего этого не чувствую. Мое прошлое не вошло сюда вместе со мной, да и ваше тоже. Ничего этого нет здесь снами… Сейчас — это только сейчас, и этот снег, и ваша чудесная жаркая печурка, и постель.

— Да, — сказал он. — Моя печурка и моя постель. — Наклонившись, он распахнул дверцу печурки, и на них пахнуло малиновым теплом.

— Как дивно! — Она, как ребенок, захлопала в ладоши и просто, как ребенок, начала расстегивать платье. — Я ужасно устала, Роджер. — Она зевнула, потом улыбнулась. — У вас теплая постель?

— Как печка. Не одну сбившуюся с дороги странницу спасал я в ней от страшной участи замерзнуть насмерть.

Дженни достала ночную сорочку из чемоданчика.

— Надо бы почистить зубы, но я даже этого не могу, так устала. Просто надену вот это — и все. — Она встряхнула рубашку. — Роджер, ложитесь в постель.

— Сейчас лягу, — сказал он.

— Где ваша пижама?

— Там, — сказал он, мотнув головой в сторону постели. — Но она мне не нужна. — Он подошел и выключил свет.

Они стояли, освещенные только жарким отблеском тлеющих углей, который смягчал контуры, сглаживал углы, отбрасывал бархатистые тени.

— Ложитесь в постель, — повторила она мягко.

Он разделся и скользнул между прохладными фланелевыми простынями.

— Видите, какой я послушный, — сказал он.

Она неторопливо разделась, подержала секунду в руках ночную рубашку, потом отбросила ее и легла рядом с ним нагая. Они долго молчали.

— Это ты? — прошептала она наконец.

— Это я.

— Это ты со мной, ты.

— А это ты, ты?

Они снова примолкли.

— Это так, словно впервые, — сказала она.

— А это и есть впервые.

Груди у нее были тяжелее, чем казалось на взгляд, когда она была в одежде. Они находились в странном контрасте с ее мальчишеской стройной фигурой. Его помятые ребра заныли, когда она к нему прижалась, но ему было все равно.

— Роджер!

— Да, дорогая?

— Вот, теперь, когда ты познал меня, скажи, я тебе нравлюсь?

Его ответ был безмолвным.

Ее дыхание участилось.

— Что мне сделать, чтобы тебе было хорошо?

— Ты это уже сделала.

За окном снежинки продолжали свой таинственный танец, и умиротворенный дух Джеффри неслышно прошел мимо и скрылся, не оставив следа своих подошв на белом саване гор.

Наутро за окнами лежали сугробы — молочно-белые, пышные, выше оград; снег заполнял все впадины, сглаживал резкие очертания скал. Роджер подошел к окну, поглядел, и приятная дрожь пробежала по его телу.

— На сегодня отдых от трудов, — сказал он, обернувшись и глядя через плечо на мягкие складки одеяла, под которым угадывалась Дженни.

— Что ты сказал? — спросила Дженни, поворачиваясь лицом к утреннему свету. Ее не защищенные очками глаза внимательно оглядели помещение, словно постепенно возвращая ей представление о том, где она находится.

Он подошел, нырнул в постель рядом с ней и накинул одеяло ей на голову.

— Я сказал, сегодня нерабочий день. Снегу столько навалило, что никакой транспорт не проедет. Мы остаемся здесь.

И они остались.

Снег отъединил их от всего мира; он не только нарушил контакт с окружающим, он еще и преобразил этот, мир за окнами, сделав его новым, незнакомым и таинственным. И целые сутки, а потом еще сутки они жили отрешенные от реальности — во всяком случае, от той реальности, что лежала за пределами их отчужденного мирка. Часовня была островом среди не нанесенного на карту моря белизны, поглотившего мир повседневности, разлившегося через все границы и дороги, сломавшего все барьеры, сокрушившего все обязательства. Роджер ждал, что Дженни будет говорить до изнеможения о своих проблемах и приготовился внимательно слушать, входить во все подробности, преодолевать трудности так, чтобы она по-настоящему почувствовала себя на другом берегу. Но Дженни даже не упомянула ни о чем. Двое суток они были поглощены исключительно друг другом, взаимными открытиями души и тела и совместным разрешением маленьких задач домашнего характера в условиях стихийного бедствия. У них был хороший запас топлива, и хотя кое-какие продукты иссякли почти мгновенно (хлеба у них не было ни крошки с самого начала, а сахар вышел примерно через полдня), всего остального пока хватало, так что к вечеру второго дня они еще сумели устроить себе довольно обильную, хотя и несколько причудливую трапезу; сардины, картофельное пюре, консервированный горошек с корнфлексом, бананы на десерт и напоследок еще по чашке крепкого черного кофе. Снег чистым, туго накрахмаленным покрывалом лежал на склонах гор, и безмятежно-счастливые они легли в постель. Однако между ними уже было решено, что их отшельничеству наступает конец: наутро отсутствие почти всего самого необходимого вынуждало их предпринять экспедицию в деревенские лавки.