Зимние солдаты
Шрифт:
– А как Ландау пришел в институт?
– Просто Петр Леонидович предложил Ландау переехать из Харькова в Москву, к нему в институт. Он, очевидно, договорился с харьковчанами, чтобы те отпустили Ландау, и тот с удовольствием переехал в Москву. У Ландау был очень тяжелый характер, тяжелый в том отношении, что он тоже был ужасающий озорник и в разговорах не стеснялся. Петр Леонидович очень ценил Ландау как ученого, снисходительно относясь к его выходкам, поэтому у них никогда не было ни одного недоразумения. Никогда! Это совершенно поразительно. Ландау очень уважал Петра Леонидовича за многое и никогда не позволял себе с ним никаких выходок, какие позволял в отношении других.
– А какие ведущие сотрудники еще появились?
– Первым был Шальников, очень талантливый физик, который перешел от Семенова. Семенов очень помог: из Ленинграда он отпустил своего механика Минакова Николая Николаевича, который сделался нашим главным механиком. Вокруг него Петр Леонидович собрал блестящую плеяду механиков, но Николай Николаевич был их главой. Потом Семенов
– Николай Николаевич Минаков – механик, он работал руками или?..
– В институте механик должен работать и руками и головой; он должен сам придумать, как лучше сделать то, что получает как чертеж или даже как мысль сотрудника. Петр Леонидович выбирал своих механиков каждого отдельно. У него ведь не было кадровика. Кадровик занимался только тем, что все записывал, а каждый человек, даже младшие сотрудники и механики, все проходили через руки Петра Леонидовича.
«Влияние вокруг себя»
Капица и Семенов. Во время войны. Отношения с Пришвиным. Одинокая жизнь в Москве. Покупка участка на Николиной Горе. История с Дираком. Отношения с Резерфордом. Капица и религия. Патриотизм. «В Англии ему было скучно»
Капица и Семенов
– Петр Леонидович считал кого-нибудь своим лучшим учеником? У меня такое впечатление: он был настолько выше остальных, что оказался как бы одинок.
– Петр Леонидович создавал не столько школу, сколько влияние вокруг себя. А вот Николай Николаевич Семенов создавал школу. Николай Николаевич, что всегда восхищало Петра Леонидовича, в своем отношении к ученикам был необыкновенно щедр. Он всегда отдавал им все, что знал. Николай Николаевич щедрости был совершенно фантастической; Петр Леонидович всегда считал его талантливым, человеком исключительной фантазии, исключительных знаний, и его восхищала эта щедрость. У Николая Николаевича была громадная школа. Петр Леонидович относился к людям с интересом, а Николай Николаевич – с любовью. Это разные вещи.
– А они являлись большими друзьями?
– Они были друзьями с ранних лет. Познакомились они, по-моему, у Абрама Иоффе на семинарах. Николай Николаевич был в Петроградском университете, а Петр Леонидович в Политехническом институте, потому что Николай Николаевич окончил гимназию, то есть изучал латынь и мог поступить в университет, а Петр Леонидович, окончивший реальное училище, поступить в университет не мог.
У Петра Леонидовича была очень странная черта в характере: он никогда ни с кем не переходил на «ты». Если он знал человека с юности, он говорил ему «ты». Он говорил «ты» Френкелю, Семенову, Обреимову, потому что они все были в этой семинарской группе, а в жизни я, наверное, могу пересчитать всего несколько человек, с которыми он перешел на «ты». У него существовала какая-то отчужденность в характере, хотя он очень любил людей, разных; его всегда интересовали разные люди, поэтому у нас были друзья и артисты, и художники, и скульпторы. А с Николаем Николаевичем была дружба. И когда они оба работали у Иоффе, в его институте, у них намечалась какая-то интересная совместная работа, которую, как Петр Леонидович говорил, Иоффе в свое время не очень поощрял. Потом произошли те драматические события, о которых говорилось выше, и все прекратилось. В конце концов та же работа получила Нобелевскую премию в Германии. Так что это была перспективная тема, которую они начали разрабатывать вместе, но не смогли довести до конца. Петр Леонидович работал тогда у Иоффе в Политехническом институте.
А дружба с Николаем Николаевичем продолжалась всю жизнь, хотя их надолго разъединила катастрофа, после которой Петр Леонидович уехал за границу, а Николай Николаевич остался в России. И в то время как Петр Леонидович налаживал свою работу в Кембридже, Николай Николаевич в каждом письме ему писал: «Возвращайся, Петька!.. Ты ужасно нужен здесь».
В то время, в двадцатых годах, когда была разруха и черт знает что, Николай Николаевич и Иоффе сумели создать новые институты – родился Физико-технический институт, в Петрограде возник Рентгеновский или Рентгенологический институт. Иоффе, конечно, необыкновенно умело все это делал. Он был очень умелым тактиком и умелым политиком, умело разговаривал с нашими правителями. А Коля был блестящий человек, который вокруг себя собирал всех. Все его ученики сделались знаменитейшими: Курчатов, Харитон, Алиханьян – это все была ленинградская школа.
– Когда Петр Леонидович вернулся в Россию, Николай Николаевич оказался его единственной опорой?
– Да, Николай Николаевич очень много ему помогал. Петр Леонидович иногда очень сердился на Николая Николаевича, который был очень увлекающийся человек, с громадной фантазией и часто опирался на очень нехороших людей, поддерживал их.
Петр Леонидович всегда ему говорил: «Колька, разве можно так себя вести? Как тебе не стыдно? Что ты делаешь?..»– Анна Алексеевна, существует версия, что Петр Леонидович сам не хотел заниматься созданием атомной бомбы, заниматься этой тематикой. Это так?
– Он не хотел иметь дело с Берией. Он не мог принимать в этом участия. Вначале он был в Атомном комитете, но потом написал то самое письмо Сталину, в котором указывал, что Берия – как дирижер, который машет палочкой, не понимая партитуры.
Вот, например, Курчатов был очень хороший ученый, потрясающий дипломат и тактик. Он умел заставить наших правителей и уважать его, и слушать. Он умел подойти к ним с какой-то такой стороны, когда они чувствовали, что их не презирают, наоборот – запанибрата, когда надо, тогда надо. Петр Леонидович этого не мог, а Курчатов обладал дипломатическим тактом и умением схватывать этих людей. Нужно же было уметь с ними обращаться и заставлять их делать то, что надо. И Курчатов это умел. Потом он был очень храбрый человек. Раз он полез туда, куда лезть не надо было…
– Полез в самый котел?..
– Было такое. Я знаю от Петра Леонидовича, что Курчатов не мог допустить, чтобы полез кто-нибудь другой, он сам это сделал и облучился очень сильно…
Мы помолчали. Потом я добавил что-то вроде: «Так все сложно, противоречиво…»
Анна Алексеевна снова как бы встрепенулась:
– Ужасно. То, что иногда нам рассказывал Арцимович, просто страшно. Петр Леонидович этого не мог. Что-то в нем было такое, чего он не переносил…
– Он был настоящий европеец.
– Нет, он был не европеец, у него, как у поэтов, у талантливых людей, нервы не внутри, а наружу. И для него некоторые вещи были совершенно невозможны.
Во время войны
– Когда началась война, как это отразилось на институте?
– Когда началась война, все включились в военную тематику, и он тоже. Потом он занимался кислородом. Кислород оказался необходим всем. И военным, и штатским – абсолютно всем. Большие установки для получения кислорода были сделаны именно в это время. Институт очень быстро переехал в Казань, уехали и дети. И мой отец переехал из Ленинграда в Казань. Мы с Петром Леонидовичем некоторое время оставались в Москве. Институт в Казани разместился в здании университета, и где-то в общежитии жили наши сотрудники, наши механики, которые приехали вместе с семьями. А мы некоторое время оставались в Москве. У нас было, как я говорила, престижное убежище. Тогда кругом нас были деревни; всем казалось, что у нас убежище было лучше, чем где бы то ни было, и к нам приходили люди. Я, как жена директора, была главной. Всегда, когда требовалось, сидела в убежище и смотрела, чтобы там всем было уютно. Петр Леонидович много работал. Наконец пришло время, когда нам тоже пришлось уехать из Москвы. В Казани нам дали симпатичную крохотную квартирку в том доме, где раньше жил университетский привратник. Наверху поселились академик Чудаков и его семья, а внизу – мы. Там была большая комната с центральной печкой и две крохотные комнатушки. Мы как-то все распределились. Были двойные нары для детей, которые мы быстро сколотили. Петр Леонидович постоянно бывал в Москве. Он занимался не только институтом, а главным образом кислородом. Я работала в госпитале. Дети учились. Сергей кончил сразу два класса, учился очень хорошо. Летом он иногда ездил в экспедиции. Андрюша был маленький мальчишка, с ним было сложнее. Все обстояло более или менее благополучно, они не убегали на фронт, слава Богу.
Там же жил мой отец со своей женой Надеждой Константиновной, некоторое время и Андрюша жил у деда. Для нас самое большое беспокойство было о наших, кто оставался в Ленинграде, – Наталья Константиновна и Леонид. Леня, хотя был глухой и непризывник, все-таки на некоторое время призывался в армию, но оставался в Ленинграде на каких-то работах. Когда началась блокада, мы страшно беспокоились о них, старались им что-то послать, что-то сделать. Они пережили блокаду, и, по-моему, уже в апреле мы сумели извлечь их из Ленинграда, когда Леонид был при последнем издыхании. Наталья Константиновна, как женщина – женщины могут пережить гораздо больше, – чувствовала себя лучше. Когда они приехали (у нас была своя собственная маленькая баня), я пошла мыть Леню. Боже мой, это был скелет, обтянутый серой кожей. Страшно было смотреть: последняя степень дистрофии. Потом Леня откормился, в армию его не брали. Он пошел работать на авиационный завод и работал там все время. Затем мы с Петром Леонидовичем уехали в Москву, оставив Наталью Константиновну хозяйкой вместе с мальчишками. Наталья Константиновна очень умело обращалась со своими племянниками. Она умела на них влиять и сглаживать все их глупости. Потом, к сожалению, жена моего отца умерла, а я была дружна с ней с самого детства. Когда папа потерял Надежду Константиновну, то Вавочка, как мы ее звали, «завещала» его Женечке. Ведь Женечка и Вавочка, как я уже говорила, были друзьями всю жизнь. И Женечка честно смотрела за папой до его конца. Официально они не расписывались, но Петр Леонидович потом написал Маленкову, что Евгению Николаевну надо сделать вдовой Алексея Николаевича Крылова, и задним числом она стала Евгенией Николаевной Крыловой, его вдовой. Потом уехала в Ленинград, а под конец жизни мы перевезли ее сюда, сдав ее квартиру в Ленинграде. Так что последние несколько лет она жила здесь и была счастлива, потому что к ней приходили внуки. Мы с ней тоже дружили. Она оказалась очень близким мне человеком.