Зимний Мальчик

— Не умею. А ты умеешь.

— Думаешь?

— Знаю. В общем, так: опера о десанте Великой Отечественной. На Малую Землю. Война, кровь, любовь. Молодой лейтенант, юная медсестра, друзья, враги, бури, ураганы, и храбрый полковник-политрук, как гарант наших побед.

Вот одна из тем: — и я сыграл рэгтайм.

— Это что, политрук? Брежнев?

— Это тема союзников. Из-за океана советы дают, как воевать.

А вот гитлеровцы — и я выдал внеземной ужас. — А это румыны, вначале бодренькие, а под конец разбитые, улепетывающие — проиграл сырбу.

— А гитлеровцы природные, немцы которые — не разбитые?

— Природные гитлеровцы — это вселенское зло. Его можно придавить, но порох следует держать сухим.

Так, потихоньку, я и показал оперу первому зрителю. Пел ля-ля-ля, играл в меру способностей, не на «Блютнере», а лицом, артистически, но более всего рассказывал историю первой любви музыкальными средствами. Не свою, ни боже ж мой, кому моя интересна. Просто — история первой любви.

Ольга молчала минут пять. Или шесть.

— И я должна написать…

— Не должна, а напишешь. Сроку неделя.

— Неделя… Но я не смогу.

— Ещё как сможешь. Неделю я с запасом назвал, с учетом непредвиденных помех. А напишешь быстрее. Просто бери карандаш в руки и пиши, что услышишь.

— Что услышу?

— Ну да. С поэтами так и бывает. Вот тебе ноты, это специально твои, смотри, слушай и пиши.

— А я это… С нотами не дружна, — пожалуй, впервые я видел Ольгу растерянной.

— Ничего. Магнитофон дома есть? Конечно, есть. Какой?

— Катушечный, «Акай». И кассетный, «Панасоник».

— Панасоника у меня нет, сойдемся на «Воронеже». Звук будет тот ещё, у меня ж не студия, но мелодию услышишь — и я сыграл восемь основных тем. Проверил запись. Сносно. — Вот. Работай.

— А…

— Мы пишем оперу. Практически, написали. Музыка хорошая, стихи волшебные. В будущем году — тридцатилетие десанта на Малую землю. Некоторые уже мастерятся, но у нас выйдет лучше. Собственно, уже вышло. Нашу оперу непременно поставят, театру такие нужны. Государственную премию, может, и не получим, хотя неплохо бы, а Ленинского комсомола — осилим. Ну, а дальше, если повезёт — а я думаю, повезёт, — оперу поставят во всех театрах страны. Оно и слава, и большие деньги заработаем.

— Деньги?

— А как же! Музыкальное — моё, поэтическое — твоё. Мерседес купишь, а сочтут нескромным — Волгу в импортном исполнении. Заработала же. Это ладно, насчет договора и денег с отцом посоветуйся, у него юристы. Я ведь не денег одних ради писал.

— А ради чего?

Тут замолчал я.

— Не знаю, — признался через минуту. — Накопилось, и вот — я показал на стопку нотной бумаги.

— Но вдруг у меня не получится…

— Уж поверь — получится. Ты, главное, не старайся писать гениально, пиши, как на душу ляжет. Если что — поправить всегда сможешь. И прости за совет: побольше рифм с открытой гласной, а шипящих хоть бы и вовсе не было, оперные певцы этого не любят.

— Но…

— Всё, иди, стихи наружу рвутся. Вечером возвращайся, попоём, чайку попьём — я дал Ольге кассету, чистый блокнот и автоматический карандаш.

Она шла по двору, сначала в раздумье, а потом — как спортсменка в прыжковом секторе, примериваясь к планке.

А я сел на велосипед и поехал на Дальнее Озеро. Солнечной энергией питаться.

Вышло, правда, не очень. Озеро было на месте, солнце тоже, а вот народу немного. То есть почти совсем никого. Трое мужиков неспешно устанавливали доску «Купаться строго воспрещено». Я спросил у того, кто помоложе, в чём причина. Причина в том, ответил мужик, что в озере нашли двух пацанов. Не из городских, не дачники, и не местные тож. Лет семи. Вот народ и сторонится.

— Когда нашли-то?

— Вчера вечером. Ты-то сам дачник, что ли?

— Дачник, — согласился я. — Ну, почти. В Сосновке живу. В институте учусь. Буду, то есть.

— То-то морда знакомая. Ты это, осторожно. Народ подозрительный. Прилететь может.

— Спасибо, учту. А милиция что?

— А что милиция? — мужичок посмотрел на озеро. Следов милиции на воде не было. — Вот запрещение велели повесить. Чтобы, значит, прочитали и не тонули. Да только ведь панцанов потом притопили, а сначала… — он сплюнул, и стал прибивать ненужный гвоздь, видом показывая, что и без меня ему тошно.

Ну, я понятливый.

Поехал назад.

Вот, значит, как.

И вспомнилось, что не так давно мне на этом озере было неблагостно. Предчувствие? Послечувствие? Просто смятенная душа всяко лыко в строку ставит?

В общем, загорал я на даче. В тени. Перемежая лежание на боках легкими упражнениями на развитие мышц. В специально огороженном месте. Что я, совсем того — показывать немощные упражнения всем желающим? Нет, я не то, чтобы совсем глиста, но мускулатурой не потрясаю. А хочется потрясти? Нашёл маленькие, килограммовые гантельки. Начинать следует с доступного. А книгу упражнений Мюллера помнил наизусть. Вообще наизусть я помнил изрядно. Даже «Евгения Онегина». Одно слово — ботан. Хотя… Хотя как раз «ботан», похоже, не то слово. Не ко двору. Зубрила, пожалуй, будет ближе. И, как высшая стадия — зубрила-очкарик. Но я точно не очкарик. А насчет зубрилы жизнь покажет. Ничего плохого тратить время на учение не вижу. Сотни часов за «Блютнером», сотни часов семейных уроков пения, композиции, драматургии даже — разве плохо?

Сотни часов прокачки опорно-двигательной системы? Начну с получаса в день. Общефизической подготовки. А там видно будет. Учеба, да ещё в медицинском, говорят, требует двадцать пять часов в сутки. Пугают. Смотрел я на студентов. А более на студенток. Разные. Совсем уж изможденных не видел. А остальное решается вкусной и здоровой пищей. Хотя, конечно, если денег мало или вовсе нет… Ведь поступают же дети колхозников, и ещё какие дети! Встречал в Артеке. Картошку чистить не умеют, а туда же — мы, дети колхозников, право имеем!

Картошку я чистить не стал, а привёл в порядок написанное ночью. И переписал в особую нотную тетрадь, подаренную мне маменькой на пятнадцатилетие. Всякая маменька, верно, думает, что сын у неё Моцарт, Пушкин и Шишкин в одном лице. И да, в шестом классе я написал симфонию «Третья космическая». Третья — это не счет симфониям|, это скорость. Написал, а потом полгода работал над оркестровкой. Учил меня этому Симон Фляк, мамин тайный вздыхатель. Но в дело симфония не пошла — слишком уж новаторская, народ ещё не готов к такой музыке.

Вот тебе, народ, другая музыка.

Переписка заняла немало времени: я старался, во-первых, и выверял звучание, во-вторых. Иной раз в голове звучит, а рояль говорит — не то. А иной раз и наоборот. Блютнеру я привык доверять. Меньше, чем голове, но привык. А с учетом экзаменационного синдрома (так я решил назвать случившееся, и научно, и туманно), проверка не помешает.

Не помешала. Не изменил ни одной ноты.

Теперь можно и партитуру писать. Милое дело: скрипки, тромбоны, ударные — и всё это богатство в голове.