Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Уже сколько раз посещал он развалины Тароканова подворья. Отсюда хорошо были видны сохранившиеся нижние венцы Тайницкой стрельни и разметанные огнем и жестокими сыновьями степи срубы кремлевских стен. Ранее он бы непременно сходил к стрельне и долго рассматривал темную щель в полу. Это был тот самый лаз, давший ему надежду на спасение. После взятия града татары забили лаз телами осажденных.

Но Василько давно не хаживал к стрельне. Слишком тягостно было видеть немых свидетелей дикого разгула поганых и своей измены. Знай он до татарщины, какими душевными муками заплатит за свое малодушие, бросился бы грудью на татарские сабли; ведал бы в молодости, как посрамится в зрелости, выпил без колебаний чашу с горькой отравой. И что дивно, казалось, уже никто не мог попенять ему за измену: москвичей поубивали, а татары позабыли напрочь о нем; казалось, сделай он над собой усилие, дабы навсегда позабыть тяжкий грех, и радуйся, что удалось избежать погибели, что побито множество нарочитых и сильных мужей, да набирай дружинушку, присовокупляй соседние выморочные земли к своему селу и живи в сытости и довольстве. Но не мог он забыть студеных осадных дней, размеренного жития в селе, Янку, не мог утихомирить больно жалившие всплески стыда, радоваться при виде обезлюдевшей родной земли.

Он даже не мог надолго оставить погибнувший город. Сколько раз клялся не возвращаться на пепелище и безвылазно осесть в селе, но какая-то сила настойчиво гнала его обратно. Эта сила иссушила его.

Каждый раз, находясь на подворье Тарокана, Василько неизменно прокручивал в памяти прожитую жизнь. Осадные дни вспоминались со всеми подробностями, сиденье в селе и служба великому князю Владимирскому – менее ясно, детство же помнилось смутно, короткими обрывками, в радужном солнечном сиянии. Дни, которое он прожил после разорения Москвы, слились для него в одно долгое изнурительное ненастье. Вот и сейчас он прокручивал в памяти картины последнего осадного дня.

Глава 81

Торжествующие голоса ломившихся в город татар настойчиво проникали на подворье Тарокана. На переднем дворе виднелись редкие фигуры крестьян, спешивших в хоромы. Рядом с Васильком постанывал Пургас, поддерживая здоровой рукой израненную. Запыхавшийся Микулка отрывисто спросил у Василька:

– Будем тын оборонять али подадимся в хоромы?

– В хоромы! В хоромы! – надрывно сказал Василько.

Он схватил Пургаса за невредимую руку и увлек к хоромам. Сзади шумно топал Микулка. Над тыном, то здесь, то там, мелькали лисьи шапки татар. Их стрелы уже пронзали передний двор. Кое-как добрались до хором, вбежали на крыльцо. Микулка, поднявшийся на крылечко последним, обернулся, зорко окинул взглядом тын и пустил стрелу в сторону ворот.

В палатах Василька не покидало ощущение обреченности, овладевшее им, когда татары переняли путь к Тайницкой стрельне. Оно усилилось, когда он увидел, как мало с ним здоровых крестьян и как они худо вооружены, как много в хоромах стариков, детей и израненных. Но еще тлела надежда найти Янку. Не все женки были порублены и исстреляны на прясле и под городской стеной. Василько видел, что несколько женок вбежали в хоромы. Янка была ему нужна. Один вид ее укрепил бы его.

Микулка закрыл изнутри на засов дверь, ведшую на крыльцо. Василько подумал, что ему дано немного времени изготовиться к осаде до той поры, когда татары начнут ломиться в дверь. Он поднялся наверх. Там, в передней и столовой палатах, в спальне, стоял безутешный плач.

– Неужто мы пропали, дитятко? – вопила узколицая и худощавая молодица, склонившись над посиневшим от натуги и уже охрипшим от длительного плача младенцем.

– Дядя, дядя! Прогони татар! – то и дело повторяла белесая и синеглазая девочка, обращаясь к Васильку.

Вся столовая палата была заполнена женками, старухами и детьми. Тесно, суетно. Плач велик стоит с причитанием, подвыванием, повизгиванием. Как на похоронах. Васильку стало не по себе от множества устремленных на него молящих очей. Он еще острее почувствовал весь ужас происходящего. Наскоро осмотрел палату и скорее не убедился, а чутьем понял, что Янки в палате нет.

Он прошел в спальню. На лавках лежали убитые крестьяне. В дальнем углу голосила женка, стоя на коленях и часто припадая к лежавшему неподвижно телу.

Подле нее стоял согбенный дьячок и что-то говорил тихим сдавленным голосом. За спиной Василька кто-то протяжно застонал и запросил воды. Прочь, прочь отсюда…

Василько влетел в молельню. Здесь было непривычно тихо. Лампадка чадила. На коннике лежал поп Варфоломей. Лицо его казалось спокойным, синие и тонко очерченные губы плотно сжаты, заостренный костлявый подбородок задран вверх. В неподвижном отрешенном спокойствии недруга было что-то леденяще жуткое и пугающе потустороннее.

Василько вернулся в столовую палату. Подле него были люди, которые молвили ему какие-то слова, но он не пытался понять, что они от него хотят, и только раздраженно отмахивался. Пургас, сидевший на лавке и корчившийся от боли, увидев Василька, улыбнулся. Улыбка у Пургаса вышла жалкой и виноватой. Василько не только не утешил холопа, но даже накричал на него. «Зачем ты кричишь на меня? – отразилось на страдающем лице Пургаса. – Ведь мне и так худо!» От этого взгляда Васильку стало не по себе, и он хотел подбодрить Пургаса. Но здесь к нему подбежала запомнившаяся белесая девочка; она потянула его за вотолу и, смотря не по-детски серьезно и настойчиво, взволнованно спросила:

– А татары не придут сюда? Ты их не пустишь в хоромы?

Василько нервно вырвал из ее тонких пальчиков вотолу и пошел прочь.

Поднялся ветер, засвистел удало среди пожарищ, зарыдал, будто оплакивая побиенных христиан, заревел могучим мохнатым зверем. От его яростного дуновения поднялась белесая снежная пыль и пошла кружить, осыпать уже было обнаженные весной кости, наметать взамен осевших новые сугробы. Жердь, едва державшаяся на обугленных кольях бывшего тына, под напором ветра заскрипела, закачалась и рухнула на припорошенные снегом полусожженные бревна, сотворив немалый грохот.

Звук напомнил Васильку частые удары в переднюю дверь хором. Они потрясали стены и холодили сердце. Это татары били пороками, рвались за душами христиан и его хлипенькой душонкой. То ли потому, что дверь постепенно поддавалась этим ударам, либо от вида крестьян, посеревших и замерших в скорбном ожидании, то ли потому, что все более усилился плач и вой в палатах, но в его измученном и затравленном сознании мелькнула мысль, показавшаяся ему настолько спасительной, что он даже глупо рассмеялся.

– Ломайте лестницу! Отсидимся наверху! – крикнул он крестьянам, имея в виду лестницу, которая вела в жилые палаты и на мосту которой он в последний раз говорил с Янкой. – Что встали? Ломайте лестницу!! – дико возопил он.

Василько и двое крестьян с топорами стояли на верхнем мосту лестницы. Крестьяне били топорами по древу, Василько подгонял их. Микулка крушил топором ступени лестницы, стоя на нижнем мосту. Щепа летела во все стороны. Находившаяся за спиной Микулки входная дверь все сильнее потрясалась под частыми ударами пороков. Лестница казалась неподатливой, стояла крепко, словно вросла в стеснявшие ее мрачные и холодные стены. Нетерпение и досада Василька были так велики, что он приказал выгнать из прихожей и столовой палат всех женок, чад и стариков, досаждавших ему своим плачем.

– Да в спальне убиенные лежат. Негоже детям их зреть! – отозвался на его наказ один из крестьян.

– Велено вам гнать всех! Перечить задумали! – Василько угрожающе потряс мечом. Он был в таком состоянии, что мог посечь любого за недобрый взгляд, за не так сказанное слово.

Наконец лестницу разметали. Микулке спустили путы. Он стоял внизу, едва освещаемый падавшим сверху свечным сиянием, и казался тщедушным, одиноким.

Васильку стало нестерпимо жалко его. Будто Микулка был ему младшим братом, вечно обижаемым и гонимым.