Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Василька повели на княжий двор. Здесь было кучно и шумно от множества галдящих, стоявших, бегущих, сидевших на конях татар. Все здесь было так непривычно, так угрожающе бездушно к его боли и судьбе, что Василько потупил очи, внутренне сжался и только вслушивался в чужие и непонятные голоса.

Любопытство пересилило. Бросая исподлобья короткие взгляды, он приметил перед теремом множество мехов, сложенных в несколько горок на снегу. Рядом с ними на разложенных пестрых коврах тускло блестели небрежно разбросанные драгоценности. Мохнатые и низкорослые лошаденки зло косились на Василька и презрительно фыркали. У крыльца княжеского терема высился тот самый ступенчатый трон, который Василько видел, будучи в княжеском тереме, и на котором восседал тогда юный князь.

Василько шел, кривясь от боли, которая словно обручем сдавила ему голову, пошатываясь и наклонясь вперед. Его остановили посреди двора. Один из провожатых что-то сказал своему товарищу и поспешил к молчаливо гнувшейся подле трона толпе. Василько еще ниже склонил голову. Думалось, что множество глаз следят за ним, и, сделай он резкое движение, его тотчас разнимут по частям.

Но желание видеть страшных чужеземцев, с которыми он бился и в руках которых находилась сейчас его жизнь, превозмогло страх. Василько посмотрел в сторону трона. Ему показалось диковинным то изменение в жестах и движениях татар по мере приближения их к трону. Они, поравнявшись с могучей редкой цепью вооруженных и одетых в брони воинов с невозмутимыми, словно выточенными из красного камня лицами, становились ниже, придавленные тяжестью величия и силы; на их рожах появлялась слащаво-приторная улыбка; огонек беспокойства, почтения и смирения загорался в доселе жадных и озлобленных глазах, и шипящий угодливый шепот срывался с обветренных пухлых губ.

Они застывали перед троном в почтительно-согнутом положении и покорно внимали словам восседавшего на троне молодого татарина с удлиненным, сухощавым и бледным ликом, на котором застыло капризно-брезгливое выражение. Василько на всю жизнь запомнил лицо молодого татарина как олицетворение бесчувственного, властного, лютого существа.

Василько повели не к трону, а к избе, бывшей в глубине двора. В избе Василько увидел сидевшего под образами старика с широким, скуластым, цвета осеннего березового листа лицом. Старик горбился, клонился вперед и жег Василька раскосым недобрым глазом. На месте другого глаза у старого татарина была впадина, неплотно прикрытая дряблыми веками. От этого взгляда у Василька затрепетало сердце. «А вот и погибель моя!» – подумал он какой раз за эту злую зиму.

Старик был так страшен Васильку, что он не замечал других людей, находившихся в избе. Даже опустив глаза, молодец ощущал на себе этот колючий пронизывающий и испытующий взгляд. Он не только пугал Василька, но и, казалось, обнажал прожитые им годы, сокровенные помыслы и желания.

От толчка в шею Василько полетел вниз и, больно ударившись локтем об пол, коротко вскрикнул. «Сейчас порубят!» – отчаялся он и замер, ожидая, как в шею вонзится холодный и острый клинок. Чьи-то сильные руки грубо подняли его. Василько стоял, пошатываясь, не в силах четко различать лица татар через яркие точечные всплески, назойливо плясавшие в очах. Утомлял посвист в ушах, заглушивший на время сторонние голоса.

Его стали трясти за плечо, и Василько невнятно забормотал, покачивая головой назад и вперед. Внезапно пахнуло морозной свежестью, студеное и колючее крошево обожгло кожу. «Это – снег», – догадался Василько. Его лицо нещадно натирали снегом. Голова до боли в затылке запрокинулась назад. Когда он немного пришел в себя, опять почувствовал, как его жгло пронизывающее око старика.

«Что ему от меня нужно? Почему не убивают? Неужто восхотели, чтобы я передался им? Не дождетесь!» – решился он. Но все же, как ни старался Василько внушить себе, что горький полон более тяжек, чем погибель, в его доселе подвластной одним страданиям душе зародилась надежда.

В установившейся тишине он отчетливо услышал приглушенный хрипловатый говор и насторожился. Лишь заметив на себе взгляды татар, Василько понял, что обращались к нему, и ощутил, как мгновенно пересохло во рту и низ живота налился чем-то плотным и холодным. Он мотнул головой и молвил непослушным языком: «Не разумею». Выдавил жалкую и заискивающую улыбку. Никто не попенял ему; страшный старец даже не пошевельнулся, только посмотрел в сторону двери. Вслед за ним в ту же сторону посмотрели находившиеся в избе татары.

Хлопнула дверь, потянуло студеным. Пригревшийся Василько почувствовал, как холодный ветер забрался под сорочку. За его спиной послышались шаги, Василько услышал чье-то хриплое тяжелое дыхание. Не смея поворотить головы, он, насколько мог, скосил очи и увидел Микулку.

Василько с трудом признал его. Лик Микулки был обезображен и окровавлен; глубокая кровоточащая полоса прорезала щеку; на месте правого ока – вздувшийся огненный волдырь.

Сколько мало осталось в Микулке от того боязливого и покорного вьюноши с кроткой улыбкой, которого Василько знавал на селе. В том, как Микулка старался принять гордую осанку, с какой ненавистью смотрел единственным оком на татар, как зло молвил: «Проклятые… душегубы!.. Василько, они детей в хоромах Тарокана пожгли», – чувствовалось упрямое желание не поддаваться поганым.

Слова Микулки и его заносчивый вид напугали Василька. «А что, если за его дерзость татары осерчают и предадут отрока лютой казни, а потом и меня заодно?» – забеспокоился он и, еще ниже пригнувши голову, прошептал:

– Образумься, Микулка: сейчас не наше время.

– Что мне, перед этими собаками лебезить? Была бы моя воля, глотку бы каждому перегрыз! – ответил Микулка так громко, что у Василька заныло сердце. Он даже отвернулся, показывая, что ему не любы такие предерзкие речи.

Василько заметил, что к нему приближается татарин в собольей шапке и в голубом, с блестками, кожухе. «Неужто сейчас… хотя бы не здесь. Господи, пощади!» – мысленно взмолился Василько. Ему не хотелось прощаться с белым светом в этой мрачной избе. Он почувствовал облегчение, когда татарин остановился подле Микулки, и даже осмелился осмотреть ворога. Кожух на татарине был явно с чужого плеча… Постепенно ему стало казаться, что он уже видел недруга, да не единожды; и голос его был донельзя знакомым. Обличьем подошедший ну никак не был похож на татар. Василько резко дернулся и удивленно приоткрыл рот. Да это же Петрила из Владимира! Вестимо он, только со времени последней встречи щеки поопали, а очи будто стали раскосее.

Петрила внимательно всмотрелся в лицо Микулки, будто припоминая что-то, и затем обратился к нему:

– Скажи, смерд, где князь и княгиня? Куда они подевались? В граде их нет и за градом нет. Скажешь правду, воитель (Петрила отвесил одноглазому старику глубокий поклон) отпустит тебя на все четыре стороны.

Василько уловил в его ровном, чуть растянутом голосе незнакомые, резавшие слух интонации. Он не ведал, тужить ему либо радоваться. Вспомнил, как гостевал у него Петрила – крепла уверенность в спасении; на ум пришла угроза Петрилы, сказанная им перед отъездом из села, – показалось, что надо готовиться к худшему.

Микулка стоял, широко расставив ноги и нагнув так низко голову, будто хотел боднуть Петрилу. Внезапно он резко выпрямился, ощерился, показав розовевшие зубы, и весь напрягся, его закинутые за спину и перевязанные у запястьев руки задергались. Затем отрок жалобно застонал, обмяк и опустил лицо.

Василько решил, что Микулка, уняв гордыню, сейчас расскажет о том, как князь и княгиня перед рассветом вошли со многими людьми в подошвенный мост Тайницкой стрельни, и сообщит, кто должен вывести князя из града. Представил бледного князя, его юную жену, заплаканную боярыню, детей воеводы и мысленно поклялся о тайном лазе ни за что не сказывать.

– Князя поймать хотите? Мало вам наших голов. Так на тебе!.. – вскричал Микулка и плюнул в лицо Петриле.

Петрила отшатнулся, поспешно вытер лицо. Василько еще ниже склонил голову. Оттуда, где стоял Микулка, послышались возня и крики.

– Зри! Зри! – заорал Петрила. Он подлетел к Васильку и наотмашь ударил его.

Василько застонал. Ему стало досадно, что его ударил тот самый Петрила, который во Владимире даже косо посмотреть на него не решался, которого он поил и кормил. Петрила продолжал хлестать его по лицу, мстительно приговаривая: