Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Иди сюда!

Василько увидел, что Петрила обращается к вошедшему вслед за ним мужу, который держал в вытянутой руке наполовину пропитанную кровью суму. В суме было что-то округлое, потому что низ ее отвисал и плавно горбатился.

Муж направился к столу, чуть согнувшись и осторожно ступая на носки. Как только он прошел середину избы и стал более освещаем свечой, горевшей на столе, Василько узнал его. Это был Вышата.

Его не столько удивило появление в избе человека воеводы Филиппа, сколько поразило то, что порты и лицо Вышаты имели такой вид, будто не было изнурительной осады, злосчастного последнего приступа и беспощадной резни на улочках Кремля. Казалось, что Вышата только-только покинул свои хоромы, где вдоволь отдохнул, тщательно умылся и оделся в другие одежды.

– Давай его сюда! – нетерпеливо наказал Петрила Нерадцу.

Нерадец грубо поднял Василька на ноги и, зло приговаривая: «Что расселся? Не у себя в хоромах!», толкнул к столу.

Петрила смотрел на Василька, прищурив один глаз и расширив другой. Его взгляд напомнил Васильку взгляд старого кривого татарина. Он почувствовал себя так, как будто с него сняли последнюю сорочку да вытолкнули на свет, и захотел исполнить любую волю Петрилы, чтобы опять оказаться подле печи.

– Что уставился? Зри! – Петрила ехидно скалился.

Василько недоуменно посмотрел на него. Тут же Нерадец резко и больно повернул его боком к столу. Василько оказался лицом к лицу с Вышатой. Вышата спешно опустил руку в суму и через мгновение извлек из нее окровавленную голову. Это была голова воеводы Филиппа.

Рот воеводы был приоткрыт, и Василько подумал, что Филипп перед гибелью кричал, увлекая за собой ратников. Особенно запомнились Васильку обнаженные верхние зубы Филиппа. Они удивляли и своей белизной, особенно бросавшейся в глаза при виде окровавленной нижней части лица, и еще тем, что придавали лику воеводы насмешливое и мстительное выражение. Оно как бы задирало и угрожало, как бы безмолвно говорило. «Вот и вывел я тебя на чистую воду. Теперь не будет пощады ни тебе, ни Вышате!»

Василько виновато потупился и едва слышно произнес:

– Это голова московского воеводы Филиппа.

– Немедля к хану! – вскричал возбужденно Петрила и от радости стукнул кулаком по столу.

– Это я воеводе голову-то снес, – торопливо объяснил Вышата. – Филипп задумал из града вырваться и для того оставшихся в целости ратников собрал в одно место. Они уже Боровицкие ворота открыли и собрались выйти из града, как я воеводу сзади мечом!.. – он засмеялся мелким гадливым смешком.

Василько вызывающе повернулся к Вышате спиной и направился к печи. Уселся на прежнее место, положив руки на согнутые колени и уткнувшись в них лицом. Постарался уснуть. Но голоса находившихся в избе людей возвращали его к тем мыслям и чувствам, которые хотелось навечно забыть.

– Наденьте на меня пояс с серебряными застежками! – потребовал Петрила.

– Ты бы, господин, не показывал голову хану. То не по их обычаю. Как бы хана не прогневить, – несмело посоветовал Нерадец.

– Молчи, молчи! – прикрикнул на него Петрила и безоговорочным тоном наказал Вышате: – И ты с нами пойдешь!

– Мне бы жену и детушек сыскать, – униженно попросил Вышата.

– Потом, потом… – быстро и небрежно ответил Петрила. Вскоре голоса в избе стихли. Василько уснул.

Его разбудили студеный напор ветра, проникавший в избу через приоткрытую дверь, торопливые и тяжелые шаги, а также тревожный голос Нерадца:

– Бежим, Шило!

Василько открыл глаза и поднял голову. Нерадец стоял напротив сидевшего на лавке Шилы.

– Петрилу живота лишили! – выпалил Нерадец, указывая протянутой рукой на дверь. – Бежим, пока с нами такое же лихо не учинили!

– Когда!.. Куда! – пролепетал Шило, растерянно озираясь.

– Бежим на Воробьевы горы, – пояснил Нерадец. Он подошел к кадке с водой, зачерпнул ковшом воду и принялся пить. Ковш подрагивал у него в руке – вода, переливаясь через края ковша, падала на пол. – Там… Гуюк-хан стан раскинул… к нему и побежим! Одному из нукеров хана Гуюка Петрила много добра сделал. Я того нукера знаю.

Нерадец отбросил ковш, который со звоном ударился об пол и покатился. Шило заметался по избе. До него, видимо, только теперь дошел смысл сказанного Нерадцем, и он вконец поистерялся.

– Может, не убили его? Может, это тебе показалось? – спросил он с дрожью в голосе.

– При мне татары такую лихость над Петрилой сотворили, – ответил присевший перед раскрытым ларем Нерадец. – Прямо у крыльца княжеского терема… Сначала переветника, который нам голову московского воеводы принес, разняли по частям, а затем и Петриле шею свернули. Петрила и вскрикнуть не успел. Говорил я ему: не нужно голову воеводы татарам показывать! Все жадность великая.

– А с этим что делать? – Шило показал на Василька.

– Пусть сидит… не до него… сам подохнет! – раздраженно отозвался Нерадец. Когда Нерадец и Шило выбежали из избы, Василько не ощутил облегчения. Он почувствовал недовольство, так как убежавшие не закрыли за собой дверь и ему опять стало холодно. Можно было закрыть дверь, но вставать не хотелось. Он подвинулся по стене поближе к печи.

Глава 85

Плененный и сожженный Кремль был вскоре оставлен татарами. Богатство и слава Владимира гнали их прямохожей дорогой к Клязьме. Но еще некоторое время разношерстный и длинный хвост лютой татарской змеи отдыхал на берегах Москвы-реки. В граде же дымились остатки строений и обширное кострище на Маковице.

Василька нисколько не пугало, что татары неподалеку и он отчетливо слышит, как гудит их многолюдный стан. Он, не таясь, ходил по Кремлю. Его более не волновало, убережется ли он от поганых, перенесет ли бескормицу и хлад. Им овладело навязчивое желание найти Янку и обязательно предать земле жертвы своей измены. В сердцах Василько замышлял похоронить всех убиенных москвичей, но их оказалось так много, что ему пришлось пойти на попятную.

Как ни искал он днями и ночами Янку, не мог даже обнаружить ее тела. Он спустился в ров, прошелся по нему, дивясь большому количеству побитых христиан, особенно у Напольной стороны. По его разумению, татары после взятия Москвы убрали с Маковицы и ближних к ней подворьев тела москвичей и покидали в ров.

Почти на виду у татар он принялся разбирать во рву благочестивые кости. Но скоро убедился в бесплодности своих усилий – не потому, что тела смерзлись, а потому, что стал опасаться за свой рассудок. Каждое тело, которое он рассматривал, вызывало в нем нестерпимую душевную боль и непереносимое чувство вины. Все убиенные казались ему донельзя знакомыми, даже близкими, и их погибель Василько воспринимал, как личную утрату.

Именитых беглецов Василько все же захоронил, и не где-нибудь, а подле храма Рождества Предтечи, в выдолбленной им в мерзлой земле скудельнице. Над ней холмик насыпал невелик, в который воткнул наспех сколоченный крест. На кресте начертал угольем, что здесь погребены чада воеводы Филиппа, его жена и люди князя Владимира. Ни князя, ни его юной княгини Василько не нашел и потому сильно тужил. Не нашел он и праха чернеца Федора.