Змеев столб

Ход одинокого судна казался неодинаковым в трех измерениях. Покатую спину моря за ним взрезал белый пенистый шрам – значит, пароход уверенно шел вперед. Если судить по морю с боков, он, тихо колеблясь, стоял на месте – такую иллюзию создавало неторопливое движение волн. А сверху над бескрайней пустыней плыли назад облака и, как на невидимой привязи, тянули корабль за собой.

– Надеюсь, не рассердится на нас морской царь, – с благоговением сказал Хаим.

– Вы о шторме? – со страхом спросила Мария.

– Всякое может быть, но пока мы идем по ветру.

В лицо летели прыгучие брызги. Хаим повернул к ней лицо, усыпанное алмазным бисером:

– Позанимаетесь со мной русским языком? Время в поездке скоротаем.

– Собрались научиться читать за несколько дней?

– Увы, я не гений, – усмехнулся он, – и, честно говоря, хотел просить вас побыть моей учительницей до осени.

– До осени? – она вспыхнула. – Нет, я, конечно, не отказываюсь… здесь, на пароходе…

– А после – как получится, – покладисто кивнул он. – Вдруг я окажусь неспособным.

Занятия не только скрасили путешествие, но и взбодрили Марию. Между письменными уроками «ученик» рассказывал о достопримечательностях европейских городов, в которых ему довелось побывать – о берлинском парке Зоо и унтергрунде – подземной железной дороге, о Коститюшн-хилл, красивейшей улице Лондона, берущей начало от Букингемского дворца и достигающей Гайд-парка, где сгорело здание Всемирной выставки – знаменитый Хрустальный дворец.

А прошлым летом Хаим был на открытии Всемирной выставки «Искусство и техника в современной жизни» в Париже и слушал последний концерт Шаляпина. Весной певца похоронили на кладбище Батиньоль там же, в Париже… По городу Хаим едва пробежался за короткое время поездки. Собор Парижской Богоматери показался ему более фантасмагорическим и мрачным, чем на фотографиях…

– В Вильно есть храм, похожий на Нотр-Дам, – сказала Мария. – Собор Святой Анны. Говорят, Наполеон был так потрясен его красотой, что сказал: «Поставить бы на ладонь и перенести в Париж!»

– Желание императора почти сбылось, – засмеялся Хаим. – На выставке продавались разные сувениры, в том числе крохотные копии этого собора, как раз для ладони. Я видел их в лавках Литвы. Демонстрация тоски по старой столице и одновременно вызов полякам…

Раздел литовского искусства Хаима не впечатлил. Экспозиция состояла в основном из декоративно-прикладных изделий, а представленный в качестве крупной скульптурной работы бюст президента Антанаса Сметоны, спорящий размерами со статуей скорбящего Христа, показался некорректным.

Все страны-участницы постарались продемонстрировать свои особенности и величие. Хаим не смог просмотреть и половины технических разделов, быстро прошелся по экспозициям с автоновинками. Павильоны СССР и Германии, расположенные один против другого, впечатляли и каждый сам по себе, и в общем ансамбле.

Высоченный павильон Советского Союза поднимался в небо лестницей-пьедесталом грандиозной статуи «Рабочий и колхозница» из нержавеющей стали. Скульптор Вера Мухина, автор произведения, оказалась наполовину француженкой и училась у Бурделя [14] , о чем гордо писали парижские газеты. Искусствоведы назвали работу «шедевром ХХ века».

14

Бурдель, Эмиль Антуан (1861–1929) – французский скульптор, один из крупных монументалистов своего времени.

Эта лирическая манифестация большевистской пропаганды привела чувственных парижан в такой восторг, что ее провозгласили эмблемой выставки. Серпом и молотом сверкающая пара словно грозила геральдическому орлу со свастикой в когтях. Германский павильон, на котором была установлена скульптура хищной птицы, не уступал советскому по высоте. Сам Гитлер курировал проект стилизованного под готический замок сооружения…

Советский авторский коллектив был удостоен гран-при. Германия тоже не осталась без наград – золотую медаль, например, получил документальный фильм Лени Рифеншталь «Триумф воли» о съезде национал-социалистической партии на стадионе в Нюрнберге.

– Экспозицию Советов признали самой богатой, а самым дорогим ее экспонатом – географическую карту СССР. Больше двадцати метров изумительной мозаики – яшма, нефрит, аметист, опал, оникс, рубин… море поделочных камней и самоцветов!

– А я нигде, кроме Вильно, не была, – вздохнула Мария.

– Говорят, тот, кто не видел Любека, не видел мира. Времени у нас, к сожалению, мало, но уж в Старый город мы непременно наведаемся!

– Вы ездили в Любек раньше?

– Да, был два раза с отцом, еще мальчишкой. Название, чувствуете, славянское? Оно перешло «по наследству», в древности те места населяло племя славян. Любек – прекрасный… В Средние века он главенствовал в торговом Ганзейском союзе, куда входили двести городов от Лондона до Новгорода, и имел статус вольного города.

– Что значит «вольный город»?

– Любекский городской совет вел самостоятельную торговую политику, а пятнадцать лет назад принял собственную конституцию. Она утверждала право демократических свобод. Любек, можно сказать, был отдельным маленьким государством.

– Почему – был?

– Первого апреля прошлого года, после восьми веков независимости, город ее потерял. Гитлер включил Любек в состав прусской земли Шлезвиг-Гольштейн.

Помолчали, и Хаим невесело рассмеялся:

– У фюрера, видно, привычка – издавать первого апреля особенно дурацкие декреты и постановления. Однажды в начале своего правления он первого апреля объявил немецкому населению приказ игнорировать еврейские магазины. По всей Германии висели плакаты: «Кто покупает у еврея – тот враг народа». А вышло наоборот – немцы проигнорировали приказ… Но простите, я уклонился в политику. Так вот, во время расцвета Ганзы сбежавший откуда-нибудь раб становился свободным, если ему удавалось прожить в Любеке один год. Город свято соблюдал свое право и торговую честь. Когда на купеческие караваны нападали пираты, торговый флот мгновенно превращался в военный и давал отпор пиратским кораблям…

Глава 8 Город, потерявший свободу

Немецкие военные корабли, монументально стоявшие на рейде у отдельного причала, ничуть не напоминали романтические средневековые парусники и вносили в веселую суматоху гавани какую-то зловещую ноту. В проливе толкались баржи, сухогрузы, траулеры и другие суда. На пристани вздымался лес кранов, по набережной сновали грузовые машины, суетились рабочие, моряки, служащие порта и вездесущие мальчишки; кишащий людской муравейник мельтешил, трудился, бездельничал и гомонил на разных языках.

Борт парохода прошуршал о деревянную стену пирса. Спрыгнув на него, юнга с поваренком поволокли швартовый трос к чугунной тумбе. Загремел цепями трап, и к судну заспешили пограничники, таможенники и портовые чиновники. Огромные крюки кранов замотались в трюм и обратно, подхватывая поддоны с мешками и ящиками. «Майна – вира, майна – вира!» – кричали докеры в касках. Разгрузка завершилась только поздно вечером.

– В Клайпеде провозились бы вручную куда дольше, ведь и грузились две с лишним недели, – сказал Марии усталый, довольный работой Хаим.

С утра день выдался солнечный, но не жаркий. Мария почувствовала, как к ногам возвращается уверенность. Шаги стали легкими, словно с тела спал невидимый груз. Обретшие чуткость ступни ощущали под тонкими подошвами туфель камни мостовой, гладко отполированные многими поколениями пешеходов… Ах, какое это, оказывается, счастье – ступать по твердой земле! И даже ехать, если это – наземный транспорт. Автобус.

Мимо по реке шли пассажирские катера и грузовые баркасы. От поднятых ими волн тихо покачивались белоснежные яхты, пришвартованные к причальной стенке – ожидался праздник ежегодной регаты в Любекском заливе. Зеленая набережная тянулась далеко вперед, сбоку празднично сочеталось красное с белым – кирпичные и оштукатуренные барочные фасады, мощные по сравнению с прячущимися за ними домами. Тесные шеренги многооконных зданий, узкие остроконечные крыши, симметричные фонари и стриженные «под овечку» деревья – все было каким-то камерным и театральным, не городок, а картонажные декорации к сказкам братьев Гримм. Вдали, соперничая друг с другом в высоте, четко вырисовывались медные шпицы соборов.