Знак неравенства

— Долго! — обиженно сказал Федосеев. — Сами говорили, что художнику нельзя отрезать крылья, а то вдруг они больше не отрастут…

— Отрастут, у тебя отрастут, — успокоила его Кира и отвернулась с трубкой. — Да, слушаю!

— Кира Анатольевна…

— Я… — Она выпрямилась, услышав голос Дениса, который узнала бы из сотни.

— Это Денис… Добрый день…

Кира набрала побольше воздуха и ответила, стараясь сдерживаться:

— День очень добрый, Денис. Послушайте меня. Если бы был жив Аленин отец, мой муж, он бы вам башку открутил и к другому месту ее приделал. Сказать, к какому?

— Я понял.

— Девочку беременную обижать — большого ума не надо. А не хотели ребенка — значит, раньше надо было думать. А так — паскудство получается, вам не кажется?

— М-м-м… — Денис мучительно выдохнул. — Спасибо, Кира Анатольевна.

— Приходите еще! Да, и имейте в виду! Мне Аленка ни слова единого про вас не сказала. Я сама все вижу — что она одна, что вас нет, а девчонка моя все время плачет. И еще вас защищает.

— До свидания. — Денис первым нажал отбой и подул на вспотевшую ладонь. — Ага. Ну, значит, все в порядке. Девочка плачет, мамаша ушат помоев мне на голову выливает… а тетя Лора… очевидно… ведет пока осадную войну — отрабатывает аванс… И за каким-то непонятным хреном выключила телефон. Так. Хорошо. Ну что, Денис Игоревич, поехали и мы… потихонечку? — И он запел по слогам невесть откуда привязавшуюся к нему песенку: — Ил-ла-ри-он, Илларион, поехал в Сион…

* * *

В небольшом зале дорогого ресторана, оформленного в стиле французской гостиной — с красными шторами, белой мебелью и изящными букетами на столиках, — почти никого не было. Один мужчина сидел с газетой и ждал ужина. Другой, помоложе, пришедший чуть позже, сидел, отвернувшись от всех и сосредоточенно ел, запивая еду большими глотками минеральной воды, которую все время подливал ему в высокий стакан официант.

На столе, за которым сидели Алена с Эммануилом, горела красная свеча и стояла большая ваза с виноградом разных сортов. Композитор пил маленькими глотками кофе, сваренный по особому рецепту, Алена несколько раз глотнула чай из тонкой прозрачной чашки.

Эммануил пригубил брусничный ликер из крохотной рюмочки.

— За ваше здоровье, милая девочка. Вам действительно понравился мой концерт?

Алена улыбнулась:

— Да, конечно.

— А вам все-таки хочется петь на сцене?

Эммануил оторвал несколько темно-красных тугих виноградин от большой грозди и протянул их на ладони девушке. Та взяла одну ягоду, подержала ее в руках и аккуратно положила на прозрачное блюдце. Эммануил, похоже, не заметил этого.

— Не знаю, — пожала плечами Алена. — Я же попала в музыкальный театр после института… Мне там не понравилось.

— Почему?

Старый композитор поправил красную, розу на лацкане идеально сшитого по его небольшой фигуре светлого парадного пиджака.

— Суета, склоки, вранье… Такое все… фальшивое. Мне там было душно. И скучно. И было страшно смотреть на стареющих актрис. Всем женщинам, наверно, страшно стареть. Но актрисы… Как они цепляются за молодость! У многих нет детей… Или дети заброшены… А они сидят часами на репетициях, чтобы спеть «Прилягте, барыня, уставший вид у вас…» — Алена негромко пропела строчку и сама засмеялась. — И все постоянно надеются: вот в этом сезоне спою, вот будет распределение ролей на новый спектакль… опять не дали роли, ну, в другом спектакле или в следующем году… И ждут, ждут годами, ненавидя друг друга… А примы — еще хуже. Держатся за свои роли до последнего, любой ценой. Петь мне нравилось, мне дали сразу две большие партии, но я была не готова попасть в такой террариум… Может, просто так неудачно сложилось… Еще такая история была, после которой мне вообще не хотелось ходить на спектакли и репетиции, видеть этих людей… Рассказать?

— Конечно, милая моя!

— Просто история такая некрасивая… Я, разумеется, не из-за этого ушла, но… В общем, мне надо было петь с партнером, который каждый раз перед спектаклем говорил мне гадости — громко, открыто. Потому что я, как он считал, отобрала партию у его жены. Фамилию жены в программке по-прежнему печатали, но она за сезон так ни разу на сцену и не вышла, а это была ее единственная роль. В одной сцене он должен был стоять сзади меня и придерживать за талию, по рисунку роли, пока я пела… И вот однажды он меня так обнял на спектакле, что я какое-то время не то что петь, а дышать не могла… Две актрисы все это видели сбоку, из-за кулис, они прямо рядом с нами стояли… Но они тоже были «обиженными», на подпевках… И потом только смеялись, когда дирижер просил меня объяснить, почему уже музыка пошла, а я ртом воздух хватаю и ничего не пою… Одна даже сказала, что я с ней советовалась перед спектаклем насчет этой сцепы — не сымпровизировать ли там горячую страсть… Вот все и решили, что это я так заигралась, что пропустила начало своей партии… Мне было очень стыдно… Не могла же я ходить по кабинетам — к директору, к главному режиссеру — и объяснять, что это муж актрисы из второго состава… нарочно… мешал мне петь…

Композитор всплеснул руками, и в свете свечи его руки, поросшие рыжеватыми волосами, показались Алене совсем мохнатыми, как у лесного тролля.

— Девочка бедная моя!.. Какая ужасная история!..

— Сейчас мне кажется это даже смешным, а тогда я так переживала. Я ведь столько мечтала о театре. Просто я не была готова.

— А что вам говорила ваша матушка?

— Мама у меня человек очень… хороший, принципиальный, но тоже в чем-то очень романтичный. Она советовала мне не бросать сцену, бороться за свое место в театре… Мама говорила: не обязательно же бороться их методами, можно просто хорошо петь, искренне любить свои роли, никому не вредить… А мне стало неинтересно, неприятно… совершенно не хотелось им что-то доказывать — что я не стремлюсь сразу, любыми путями получить все первые партии. А сколько я слышала сплетен, лучшие подружки рассказывали друг про друга такие сокровенные тайны, и за спиной смеялись, и ругали действительно лучших… А уж лучшие!.. Был такой случай, я сама все это видела… Одна наша примадонна в возрасте шествовала со сцены в свою персональную гримерку. На ней было огромное парадное платье на металлических обручах, и на узкой лестнице она просто смела платьем хористку, тоже не очень юную, да так, что той два зуба пришлось вставлять — она упала и пролетела целый пролет. И потом две недели все до изнеможения перемалывали этот случай — что, да как там произошло, все переругались, даже те, кого в тот день не было в театре… А я представила — вот буду такой примадонной, чудовищем с луженой глоткой…

— Оборотная сторона искусства, ничего не поделаешь… — покачал головой Эммануил. — Артисты в большинстве своем — как эгоистичные, глупые дети, совершенно наивные и беспомощные в реальной жизни. И либо принимать этот мир, либо сразу уходить, если это столько сил душевных отнимает. Вы — девочка тонкая, чувствительная… Но какой же у вас чудесный голос! Спойте мне, прошу вас, Аленушка!

— На бис? — Алена улыбнулась. — «Прилягте, барыня…»?

— Что угодно!

Алена вздохнула и, только чтобы не спорить, согласилась:

— Хорошо.

— Прямо сейчас спойте, прошу вас! Здесь есть прекрасный инструмент. Я сам иногда тут играю, под настроение…

Алена с сомнением взглянула на кремовый рояль, стоящий в углу зала.

— Эммануил Вильгельмович… наверно, как-то неудобно…

Эммануил встал и, умоляюще сложив руки, стал вдруг нараспев декламировать:

— Я стар, уродлив и смешон, Но я еще могу любить, Пусть и не смею быть любимым, Пусть и не смею говорить, Что жизни без тебя лишен…

Алене стало очень неудобно. Она вдруг поймала выразительный взгляд мужчины в другом конце небольшого зала.

— Я тоже смешна и гм… уродлива… — прервала его девушка.

— Вы — королева! — громко возразил Эммануил.

Алена встала.

— Хорошо. Пойдемте.

Когда Алена подошла к роялю, Эммануил опять всплеснул руками:

— Вы знали, что здесь рояль цвета слоновой кости! У вас такое же платье! Вы необыкновенно смотритесь!

Алена поправила платье и проговорила:

— Это они, наверно, тут знали, что в это платье еще влезет мой живот… И рояль такой поставили…

Мужчина, давно оставивший свою газету и все слышавший в тишине небольшого зала, слегка улыбнулся. Эммануил, как будто не замечая зрителя, продолжал, подкручивая для себя повыше красную лакированную табуретку у рояля:

— Прошу, моя королева. Что вы желаете спеть?

— Я желаю… — Алена чуть прищурилась, потом кивнула сама себе и негромко проговорила: — Выступает Алена Ведерникова… За роялем… Вы знаете «Шведскую песню» Грига?