Знак Вирго

Одно лишь событие, закончившееся не вполне благополучно, внесло хоть какое-то разнообразие в череду дней: его позвал с собой в деревню молодой родственник Елены Ивановны, Леша. И Юра с радостью согласился.

Идти надо было прямо по Иртышу, километров двадцать-двадцать пять, а там — подняться на берег — и вот она, деревня.

Юра думал, что пойдут на лыжах, собирался надеть валенки, но Леша сказал: не надо, Иртыш уже оголился, наледь сплошная, а солнце хорошо пригреет — и каша ледяная будет; какие тут лыжи. Сапоги есть?..

Очень был горд собою Юра, что спокойно одолел все эти двадцать (двадцать пять) километров вслед за Лешей, почти без отдыха. Так, раза два постояли под солнышком, пожевали хлеба с салом, сделали свои дела — и вперед.

В деревне — он теперь уже бывалый, не впервой — опять подолгу сидели за столом, ели, пили, говорили о столице, пели песни про Ермака, про удалого Хазбулата. И, конечно, баня. На этот раз Юра пошел. Но помыться не пришлось: как разделся, так сразу опустился на пол в низком тесном помещении, где даже ему не встать в полный рост, и просидел, пока Леша не закончил баниться. Такая стояла жарища, голову приподнять страшно — ноздри сразу слипаются и дышать нечем. А Леша фыркал в темном углу возле бочки, хлестал себя вволю веником, потом выбежал на улицу, стал по снегу кататься. Юра вышел вслед за ним и больше в баню не вернулся. Какое там мытье, если даже умудрился обжечься о ремень, когда надевал брюки! — так раскалилась металлическая пряжка.

Весь следующий день Юра чувствовал себя не в своей тарелке: не хотелось есть, а уж водку пить — тем более, и вообще слабость какая-то. За целый день только кружки две кислого молока выпил, на мясо и овощи глядеть не мог — как в детстве на манную кашу с комками. Простыл, видать, решили хозяева и поили его чаем с вареньем.

Наутро они с Лешей двинулись обратно. Эти пять-шесть часов пути Юра не забыл за всю свою жизнь. Похожие ощущения он испытал потом, во время войны, на Северо-Западном фронте под Валдаем и еще где-то, уже не помнит, где, — когда привычное передвижение на колесах сменялось пешим — долгим и трудным: по топким или обледенелым дорогам; когда мучили жажда, изнурение, болезнь… Когда в полусознании забрел как-то на минное поле…

А в то апрельское утро, сделав один лишь шаг от порога избы, он сразу почувствовал неимоверную усталость, захотелось вернуться и лечь. Но ничего не сказал, решил: по дороге разойдусь. Они спустились к Иртышу, зашагали по шероховатым ледяным буграм.

Одно желание обуревало Юрой всю дорогу: лечь, лечь, лечь, закрыть глаза! Он переставлял ноги, как в полусне; какое-то время шел с зажмуренными глазами; спотыкался и думал с облегчением: вот сейчас упаду и ни за что уже не встану… Никогда!.. Но ни слова не говорил Леше, который шагал, не оглядываясь, не быстро и не медленно, и за всю дорогу едва произнес несколько слов.

Только дойти!.. Только бы дойти! — твердил себе Юра. — Не раскисай! Ну, подумаешь, простудился. Чего такого? Даже если грипп. Тоже ничего. Ты же не в Москве, тут сам воздух куда здоровей… И пусть Леша не думает, что городские такие уж слабаки… Мы тоже кое-что можем…

Он подбадривал себя, пытался думать о постороннем, приятном, — о том, как скоро вернется в Москву, будет рассказывать о своих похождениях, о трудной сибирской жизни, об этом героическом походе по Иртышу, когда он, почти умирающий, на последнем издыхании, прошел двадцать… нет, тридцать километров… даже верст… и ничего… ожил… был как огурчик… Он пробовал напевать любимые песни, бормотать стихи… «Эсхин возвращался к Пенатам своим»…

Но, вместо песен, стихов, рассказов об отваге, воспоминаний, в голове стучала одна мысль: идти, идти, не свалиться, не опозориться… Не отрывать глаз от Лешиных сапог… Раз-два, раз-два… Они уже идут очень долго… часов пять… нет, десять… двадцать… Значит, осталось совсем немного, а там он напьется чаю и сразу ляжет… Нет, сначала ляжет… ляжет… А сейчас надо идти… идти…

Он даже не обрадовался, когда слева показался Тобольский Кремль: не помнил, как поднялся в гору, осилил подъем к базару. У него хватило сил не выдать своего состояния, когда прощался у Гостиного с Лешей, благодарил за хорошее путешествие. Но как только тот свернул за угол, Юра рухнул на первые попавшиеся ступеньки и сидел, наверное, целый час, не в силах представить себе, как поднимется и пойдет к дому.

На следующий день лучше не стало, хотя жара не было. Просто оставили силы, не мог глядеть на еду. Елена Ивановна послала его в поликлинику, объяснила, как найти. И только Юра открыл дверь врачебного кабинета, как женщина в белом халате, сидевшая за столом, сказала:

— А, желтуха! Проходи, проходи…

Ногти, белки глаз — она подвела его к зеркалу — были совсем желтые. Ему прописали лекарство, велели есть только молочное, а мясо ни в коем случае. Последнего можно было не говорить: Юре и думать о нем невмоготу.

(Весной 1942-го из-под Старой Руссы, из 273-го отдельного автобатальона, где я занимал совершенно ненужную должность заместителя начальника штаба, перевели меня в штаб Закавказского фронта в Тбилиси. Я, конечно, не льстил себе мыслью, что там — кровь из носа! — никак не могли обойтись без двадцатилетнего малоопытного юнца; но и не задумывался над тем, для чего понадобились эти тысячекилометровые переезды и неужели на небольшую штабную должность нельзя было найти какого-нибудь лейтенанта из более близких мест?..

Но дело не в этом, я сейчас не о войне — о ней позднее, — я о желтухе.

Так вот, из Тбилиси меня вскоре направили в Иран, где формировались автомобильные части из старья, завезенного туда несколькими месяцами раньше, во время Иранской военной кампании. С этим старьем мы потом прибыли в Махачкалу. И снова я там был в отдельном автобате, снова на должности замначштаба, которая, клянусь, никому не нужна.

Там — во второй раз, и, надеюсь, в последний — я снова заболел желтухой — уж не от скуки ли опять? Она сопровождалась такими болями, что меня отправили в госпиталь…

А в Тобольске все, к счастью, обошлось без больницы и без болей, за две-три недели.

К тому времени, когда вскрылись, а затем очистились Иртыш и Тобол и пошли пароходы, Юра был уже совершенно здоров.

С Тобольском он расстался без сожаления. Ничто его здесь, откровенно говоря, не привлекло, ничто не удерживало. И ничему не научило… Так он, во всяком случае, полагал. Каким уехал, таким возвращается… Но, все равно, конечно, интересно. Есть что порассказать…

А пока что — как написано у Жуковского, в большом черном томе с картинками (Юра его «зажилил» у соседки):

Эсхин возвращался к Пенатам своим, К брегам благовонным Алфея. Он долго по свету за счастьем бродил, Но счастье, как тень, убегало…

ГЛАВА VI. Жизненный фон. Дружба народов и просто дружба. О Польше и о семье Жени Минина. Диалоги шумеров. Белогвардеец Леонид. Кошмар в бараке. Юра продолжает созревать. Окончание школы. Еще одно странное решение

1