Знакомство

"Марина не бросила меня! Я не один!" — от этой мысли всё внутри меня расслабилось, в горле застрял ком, и на глазах навернулись слёзы. — "Не плачь!" — уговаривал я себя, — "Тигрята не плачут! Они шипят и огрызаются, но никогда не плачут! Ещё у них есть когти… Ну, пожалуйста, не плачь! Богиня не должна стыдиться тебя…"

Кровать качнулась под чьим-то весом, тонкие руки оторвали мои плечи от подушки. Я открыл глаза и сквозь пелену слёз увидел Соню. Она прижала мою голову к своему плечу и покачивалась вместе со мной, тихонько шепча:

— Тш-ш-ш, тш-ш-ш, всё будет хорошо, мой маленький…

И тут до меня донёсся возглас Марины:

— Да он пьян! — Марина обернулась в мою сторону, увидела Соню, шагнула к нам и сказала:

— Спасибо, Сонечка! Давай, я с ним посижу. А ты сходи и вызови наряд милиции. Заодно позвони главному врачу. Пусть решает вопрос с заменой этого… — она мотнула головой в сторону нашего врача. — В детском отделении ему в любом случае делать нечего!

На врача было больно смотреть, такой он был красный и взъерошенный, и я отвернулся. Вот, значит, как выглядит на практике её знаменитое «порву на кусочки»! Соня убежала на пост, а Марина села на её место. Она тоже хотела прижать меня к себе, но не успела. Дверь палаты вновь отворилась, и в палате появился… Серёжкин отец, дядя Гриша! А он-то как здесь оказался?! Кто ему сказал, что я здесь?

В палате сразу стало тесно, хотя дядя Гриша не толстый, а, наоборот, худощавый. Когда он вошёл, вокруг него тут же образовалось пустое пространство. Дядя Гриша увидел меня, подошёл к кровати и поздоровался с Мариной. Мне очень не понравилось, как он посмотрел на неё. Впрочем, чему я удивляюсь? На неё все мужчины так смотрят. Дядя Гриша разглядел мои мокрые щёки и обратился к ней:

— Что с Сашей, Марина Михайловна? Почему он плачет?

— Ах, Григорий Иванович, не обращайте внимания! Малыш мальчишка крепкий, выдержит. Я тут пришла поклониться ему за мою девочку… — она всхлипнула, закусила нижнюю губу, но тут же справилась с собой. — Пришла, а тут, оказывается, его следователь прокуратуры уже несколько часов допрашивает. В отсутствии матери, заметьте! Мальчишка с высокой температурой лежит, а этот палач мучает его…

— Это который же из двоих? — дядя Гриша лениво оглянулся в сторону двоих мужчин, обалдевших от той скорости, с которой развивались события.

— Вон тот, в сером костюме. Да вы не беспокойтесь, Григорий Иванович! Я завтра же направлю депутатские запросы в областную прокуратуру. Пусть они с ним разбираются!

Но дядя Гриша, похоже, уже не слышал её. Я поёжился, вспомнив, как он однажды драл нас с Серёжкой скрученным вдвое электрическим проводом. Так-то он дядька спокойный и добрый, но лучше его не злить.

— Я председатель Облисполкома Новосельцев. Представьтесь, пожалуйста… — обратился он к следователю.

"Ну, понеслась душа в рай!" — с тоской подумал я. Надоели мне все эти взрослые разговоры, в которых я ровным счётом ничего не понимал. Я отвернулся к стенке и, подумав, ещё и накрыл голову подушкой. Мне было хреново. Наверно, опять температура поднялась. Голова кружилась, а под закрытыми веками плыли чёрные облака с огненной каёмкой. Болела грудь и было трудно дышать.

Потом голоса из палаты переместились в коридор и свет в палате погас, выключенный чьей-то милосердной рукой. Меня потрясли за плечо и голосок Сони насмешливо произнёс:

— Эй, вылезай, Малыш! Опасность миновала! Задохнёшься там под подушкой.

Я вылез, покорно перевернулся на живот и даже не зашипел, когда в ягодицу жадно впилась острая игла. Потом Соня поставила мне градусник и тихонько сидела рядом, придерживая мою руку…

Как я умирал

16 декабря 1967 года

Потом я задремал и сквозь дрёму слышал, как шёпотом переговариваются рядом со мной Соня и Марина. Я разлепил веки и увидел их лица, освещённые почему-то синим светом. Я снова провалился в сон, и во сне мне становилось всё труднее и труднее дышать. В груди всё время что-то булькало и перекатывалось и избавиться от этого бульканья не было никакой возможности.

Потом мне пришла в голову простая мысль: нужно просто перестать дышать, и тогда это досадное препятствие само исчезнет! Я даже улыбнулся, настолько простой и удачной показалась мне она! Я перестал дышать, и мне тут же стало гораздо лучше. Исчезла боль в груди, исчезло надоедливое бульканье. Хорошо-то как! Глаза мои резанул яркий свет, и мне приснилось искажённое страхом и яростью лицо Марины. Как сквозь подушку до меня глухо доносился её голос:

— Нет, ты будешь у меня дышать, сволочь!.. порву… кусочки!..

Я улыбнулся и продолжил за неё, — … и скормлю собакам! Я хотел поднять руку и погладить её по щеке, но, как это часто бывает во сне, рука не слушалась. Я говорил ей, что это же так просто, не дышать! Попробуй, моя богиня! Но она не слышала меня. Всё это время меня что-то сильно било в грудь, но было не больно. Как будто это происходило не со мной.

Потом звуки утихли, в глазах вспыхнул яркий синий свет, как от сварки, вслед за этим постепенно потемнело, и стало очень спокойно и хорошо….

Но кому-то завистливому очень не понравилось, что мне стало хорошо! Сильно кольнуло в груди и в сердце, и у меня зашумело в ушах. Новые удары по груди, по плечам и даже по щекам… И сердце быстро и громко застучало.

Потом надо мной плыл потолок больничного коридора, и на меня сверху смотрели незнакомые лица в марлевых масках. Я снова задремал, а когда очнулся, дышать стало легко и весело…

Возвращение

19 декабря 1967 года

Открыл глаза я в какой-то ярко освещённой солнцем комнате. Я лежал, точнее, полулежал в кровати, а слева от меня сидела, клюя носом, моя мама. Она выглядела странно — похудевшая, почерневшая, какая-то жалкая. Может у неё снова разыгралась мигрень?

Я сделал попытку поднять руку и положить её ей на колени, чтобы убрать эту боль, но у меня не получилось. Рука оказалась привязаной к выступающей блестящей металлической скобе сбоку кровати. В сгибе руки торчала толстая игла, от которой вверх убегала прозрачная трубка. В горле отчаянно саднило, болели рёбра, как будто меня побили, и жутко хотелось есть. Я тихо позвал:

— Мам,… а мам…

Мама встрепенулась, взглянула на меня и вскочила со стула.

— Мам,… а скоро обед?

Лицо у мамы скривилось, она громко всхлипнула и, не ответив мне, выбежала из комнаты. Я остался один, но не надолго. Через пару минут недостатка в людях в комнате больше не ощущалось. Мама вернулась в сопровождении Марины, Сони, ещё какой-то медсестры и солидного пожилого врача с бородкой, как у Чехова. У него даже очочки были такими же круглыми, как пенсне у Антон Палыча. Я понял, что он тут главный, потому что он подошёл к моей кровати и уселся на стул, на котором до этого сидела мама. Все остальные остались стоять на почтительном расстоянии.

Дядька этот задавал мне какие-то вопросы, на которые я отвечал невпопад, потому что смотрел при этом на маму, Марину и Соню. Я улыбался им и всё время порывался спросить, почему они плачут. Точнее, как-то странно плачут — улыбаются и плачут одновременно. Дядька немного сердился на мою бестолковость, и мне пришлось из вежливости поговорить и с ним.

Я ответил на все его вопросы о том, что у меня болит и что не болит. Среди прочих были и вполне себе глупые вопросы. Он спрашивал меня как меня зовут, кого из присутствующих я знаю, который сейчас год, и в каком классе я учусь. Мне было неудобно, что я забыл отчество Сони, но она так мило улыбнулась, когда я, покраснев, назвал её просто Соней, что тут же стало понятным, что ей это приятно. Потом он слушал моё сердце и лёгкие. Под конец дядька этот, я уже окрестил его для себя профессором, спросил, чего мне хочется. Я честно ответил, что в первую очередь мне хочется, чтобы вынули иглу, чтобы развязали меня, потом отпустили на обед, а потом в душ. Можно наоборот, великодушно разрешил я — сначала в душ, а потом на обед.