Знаменитые авантюристы XVIII века

На другой день Казанова, заранее будучи уверен в исходе дела, попросил Сорадачи, чтобы тот возвратил ему письма; он сделал вид, что хочет кое-что изменить в одном из них. Сорадачи начал опасливо возражать, что боится распарывать свой кафтан, как бы вдруг не вошел Лоренцо. Казанова сказал, что это ничего, и потребовал свои письма с некоторою настойчивостью. Сорадачи оставалось только признаться в своем свинстве. Он бросился на колени перед Казановою и рассказал все. Во время вторичного допроса он почувствовал какую-то особенную тяжесть в спине, в том месте, где были зашиты письма, заерзал на месте и обратил этим на себя внимание секретаря инквизиции. Тот будто бы тотчас приступил к нему и спросил, что означают его ужимки. Тогда бедненький шпион «не имел более сил скрывать истину» и во всем ему признался. Секретарь позвал Лоренцо, велел ему развязать арестанта, обшарить его кафтан; письма, разумеется, были найдены, секретарь их прочитал и положил к себе в стол. «И он сказал мне, — заключил свой рассказ негодяй, — что если бы я доставил эти письма по адресу, то-то мне было бы худо».

Казанова нашел полезным разыграть комедию до конца. Он представился пораженным до мозга костей, закрыл лицо руками и бросился на колени перед изображением Богоматери. Он громко молился, призывая мщение на голову предателя и пересыпая свою молитву самыми страшными проклятиями. Потом он успокоился, впал как бы в апатию, лег на кровать, отвернулся лицом к стене и имел терпение оставаться в этой скучной позе без малейшего движения целый день. Он не слышал стонов, криков, рыданий и покаянных воплей предателя. Казанова ломался, конечно, недаром, у него был свой план. Ночью, когда Сорадачи угомонился, он написал Бальби пространное письмо; он просил его начать буравить отверстие в потолке ровно в 19 часов (напоминаем еще раз о принятом в Италии делении времени не на 12, а на 24 часа) — ни одной минутою раньше или позже — и окончить работу к 23,5 часа; от этой точности зависел весь успех задуманной Казановою штуки.

Наступал конец октября. По стародавнему обычаю инквизиторы Республики ежегодно проводили на отдыхе первые дни ноября, удаляясь куда-нибудь в окрестности Венеции. Лоренцо, весьма склонный к выпивке, в обычное время обуздывал свою склонность, но во время этого ежегодного отдыха начальства и тюремщик устраивал себе бенефис: он мог без опасения нализываться каждый вечер. Урезав с вечера муху, Лоренцо не торопился вставать утром, а появлялся в эти дни в камерах гораздо позже, чем обыкновенно. Казанова знал все это и, разумеется, приготовлялся к бегству именно в эти, относительно менее опасные, дни. Наш герой очень подробно разъясняет еще и другую причину, которая побудила его назначить побег на эти дни. Тюрьма усилила его суеверие, от которого он, кажется, никогда не был вполне свободен. Ему вдруг захотелось вопросить свою кабалу — когда, в какой день освободится он из тюрьмы. Кабала должна была указать ему то место в знаменитой поэме Ариосто «Неистовый Роланд», по которому он мог бы заключить об этом. Он принялся за ворожбу посредством магических квадратов. Оракул указал ему 9-ю песнь поэмы, в ней 7-й станс, а в стансе первую строку. У Казановы была книга Ариосто. Он с замиранием сердца открыл ее, перелистал, нашел указанную оракулом строфу и прочел: «Fra il fin d’ottobre eil capo di novembre») (т. e. между концом октября и началом ноября). Нечего и говорить, какое потрясающее действие произвело на Казанову это точное и удивительно совпадавшее с сутью вопроса возвещение оракула. Так как между концом октября и началом ноября существовал совершенно точный раздельный пункт, именно, полночь с 31 октября на 1 ноября, то Казанова тотчас и решил, что его выход из тюрьмы должен совершиться ровно в 12 часов ночи 31 октября. Так оно и произошло в действительности.

Итак, решение было принято окончательно, и мы уже упомянули о том, что Казанова велел Бальби явиться к нему в камеру ровно в 19 часов, т. е. за 5 часов до заката. Теперь предстояло еще разыграть последний акт комедии с негодяем Сорадачи.

Как только они остались одни утром, после обычного визита Лоренцо, Казанова тотчас пригласил Сорадачи прежде всего покушать. Шпион лежал, растянувшись на своем логове, и сказал Лоренцо, что болен. Когда Казанова окликнул его, он встал, потом тотчас растянулся перед Казановою и начал целовать его ноги. Он молил его о прощении, кричал, что если он не получит прощения, то немедленно умрет, что он уже слышит на себе проклятие Казановы и мстительную десницу Провидения. Он утверждал, что казнь его уже началась, что жестокие боли раздирают его внутренности, что рот его покрылся язвами. Он открыл рот, и Казанова увидел, что в самом деле там появилось множество язв; были ли они раньше — этого, конечно, наш герой не мог знать. Впрочем, не в этом было и дело, а лишь в том, что негодяй в самом деле поражен своею изменою; предстояло этим воспользоваться как можно полнее. Казанова тотчас сообразил, что ему делать. Он состроил вдохновенную физиономию и сказал:

— Садись и ешь! Я возвещаю тебе твое помилование.

Знай, что Пресвятая Дева явилась мне в эту ночь в видении и повелела простить тебя. Ты не умрешь, ты вместе со мною выйдешь из этой тюрьмы!

Сорадачи дрожал всем телом. Аппетита, однако, не утратил и исправно уписывал суп, стоя на коленках, потому что в камере было только одно кресло. Поев, он опустился на свой матрац и, вперив глаза в Казанову, слушал вдохновенные его разглагольствования.

— Горе, в которое повергло меня твое предательство, — пилил его Казанова, — лишило меня сна. Я знал, что если мои письма попадут в руки инквизиции, то я буду осужден на пожизненное заключение. Правда, я знал, что и ты не уйдешь от кары, что ты погибнешь у меня на глазах через три дня, и это меня утешило. Я каюсь в этом грехе, недостойном христианина, ибо Господь нам повелел прощать наших врагов. Мало-помалу усталость одолела меня, и я заснул. И вот во время сна я был удостоен видения. Я видел Мадонну, изображение которой начертано здесь, я видел ее воочию, во плоти; я видел, как Она отверзла уста свои и возвестила мне то, что я сейчас тебе передам. Слушай же. «Сорадачи, — сказала Она, — набожен, и я оказываю ему покровительство. Я хочу, чтобы и ты простил ему. И тогда проклятие, которое он навлек на себя, перестанет тяготеть на нем. В воздаяние же за благое дело я повелю ангелу своему принять человеческий образ, спуститься с небес, разрушить кровлю твоей тюрьмы и вывести тебя из нее. Ангел начнет свою работу сегодня, ровно в 19 часов, и будет трудиться до 23,5 (до заката солнца), так как он должен возвратиться на небо до наступления ночи. Выходя из тюрьмы с ангелом, ты должен взять с собою и Сорадачи и должен будешь заботиться о нем, если только он поклянется, что бросит свое шпионское ремесло. Ты расскажешь ему обо всем». После того Мадонна скрылась, и я проснулся.

Во время этого рассказа Казанова старался елико возможно сохранить на своей физиономии серьезное и вдохновенное выражение, чтобы Сорадачи ни одной минуты не усомнился в том, что имеет дело с человеком, получившим подлинное внушение свыше. Уловка, впрочем, удалась вполне: Казанове стоило только взглянуть на окаменелую рожу своего сожителя, чтобы в этом убедиться. Покончив свою речь, Казанова сделал вид, что весь отдался благоговейному и молитвенному настроению; он пал на колени и по временам прикладывался к изображению Мадонны. Так прошел битый час в полном безмолвии. Казанова молился, а Сорадачи сидел, как тумба, на своем ложе. Наконец, он решился спросить у Казановы, в какое время явится ангел и услышат ли они, как он будет ломать кровлю тюрьмы.

— Он придет ровно в 19 часов, — отвечал Казанова, — и мы будем явственно слышать его работу.

— Да, может быть, вам только так приснилось?

— Я уверен, что нет. Скажи же мне, чувствуешь ли ты себя способным оставить шпионское ремесло?

Вопрос был поставлен ребром, но Сорадачи, очевидно, не имел сил на него ответить сразу и без колебаний; он молчал. Между тем испытанные им чрезвычайные впечатления произвели на него своеобразное действие: его глаза начали слипаться, он вдруг ослабел, растянулся и захрапел. Проспал он самым безмятежным сном часа два. Проснувшись с тою же внезапностью, с какою заснул, он вдруг спросил у Казановы: нельзя ли пока, до времени, отложить клятву насчет шпионства? Казанова отвечал, что, конечно, можно, но не далее как до появления в камере ангела. Если до тех пор клятва в отречении от шпионства не будет произнесена, то Казанова, повинуясь внушению свыше, будет вынужден покинуть его в тюрьме, причем предупреждает его, что шпионство все равно рано или поздно доведет его до виселицы, что об этом тоже получено Казановою извещение свыше.

— Но ведь нам нельзя будет оставаться в Венеции? — догадался Сорадачи.

— Конечно, и ангел сам отведет нас в другую область, не подвластную Республике. Что же, разве вы не хотите дать клятву, что бросите шпионство? Или, быть может, дадите клятву и опять окажетесь изменником?

— Если я дам клятву, то, разумеется, останусь ей верен. Но подумайте и вы о том, что если бы не мое предательство, то Владычица не удостоила бы вас своею милостью. Моя измена была причиною вашего счастья. Значит, вы должны быть довольны моею изменою.

— А ты любишь Иуду, который предал Спасителя?

— Нет.

— Ты видишь, значит, что можно ненавидеть предателя и в то же время благословлять Провидение за его милости.

Убедив шпиона в том, что он все-таки совершил грех, Казанова искусно довел его до сознания необходимости искупления этого греха. Возник вопрос: что же делать шпиону ради искупления. Казанова тотчас это разъяснил. — Завтра, когда придет Лоренцо, ты должен притвориться больным и лежать, отвернувшись к стене; если он заговорит с тобою, ты должен отвечать ему не оборачиваясь, не глядя на него, не делая ни малейшего движения. Клянись в этом перед Мадонною.

Сорадачи немедленно дал клятву. Тогда и Казанова в свою очередь громким и решительным голосом поклялся, что если завтра, когда придет Лоренцо, Сорадачи взглянет на него или сделает ему хоть какой-нибудь знак, то он, Казанова, нимало не медля, задушит его. После того он накормил шпиона и велел ему ложиться спать. Пока тот спал, он написал подробное письмо Бальби с последними наставлениями и распоряжениями. Наутро Сорадачи, к чести его, ни малейшим образом не нарушил клятвы; он сделал вид, что спит, а Лоренцо даже и не обратил на него внимания. Казанова, впрочем, ни на один миг не отводил от него взгляда, дав себе слово задушить его за малейшее двусмысленное движение, которым он мог бы возбудить подозрительность Лоренцо. Остаток дня Казанова все разглагольствовал с величайшею напыщенностью и вдохновенным видом. Смысл его речей был столь же непонятен ему самому, сколь и его собеседнику, но эффект их не подлежал сомнению. Сорадачи был экзальтирован до умопомрачения и ждал явления ангела самым серьезным образом. Ради большего эффекта Казанова еще не поскупился и на возлияния; он запасся вином и напоил Сорадачи до такой степени, что тот в конце концов свалился с ног и захрапел.

Наступил, наконец, роковой день и час: на колокольне Св. Марка пробило 19. В то же время Бальби начал свою работу. Скоро полетел мусор и щепки и обнаружилось большое отверстие в потолке камеры Казановы. Сорадачи готовился пасть ниц перед ангелом, но Казанова сказал ему, что в этом нет необходимости. Ангел, т. е. Бальби, пролез в отверстие, и Казанова принял его в свои объятия.

— Теперь ваши труды покончены и начинаются мои, — сказал ему Казанова, горячо обнимая своего освободителя.