Знаменитые писатели Запада. 55 портретов

Цвейг определил Стендаля как «нового Коперника в астрономии сердца». По существу, Стендаль разъял отдельного человека, расщепил его на кусочки и увидел в нем множество тончайших оттенков. Ну, а в себе обнаружил тартюфское ханжество. Помните, как маркиз де ла Моль в «Красном и черном» пришел в бешенство, когда узнал о романе Жюльена с Матильдой:

«Ответ подвернулся из роли Тартюфа.

— Я не ангел…»

Ни Жюльен, ни Стендаль, конечно, не ангелы, они — люди со своими пороками и заблуждениями. И что делать? Андре Моруа перефразировал обращение Стендаля к читателю о том, что не надо проводить свою жизнь «в страхе и ненависти», в иное: «Друг читатель, проводи свою жизнь в любви и в высоких устремлениях».

Ну, а теперь о значении Стендаля. В 1994 году в Москве проходил коллоквиум «Стендаль и Россия». Первыми почитателями французского писателя были люди, близкие к декабристам, и в частности князь Петр Вяземский. Одним из самым прилежных читателей Стендаля являлся Лев Толстой, на которого большое впечатление произвела батальная сцена из «Пармской обители». Привлекала Толстого и стендалевская тема человеческого счастья. Психологические открытия Стендаля повлияли и на творчество Достоевского. «Уроки» Стендаля оказали влияние на Максима Горького, Эренбурга, Фадеева и многих других советских писателей.

Французский исследователь Жорж Нива отмечает и такую странную на первый взгляд связку: Стендаль и Набоков. Нива обращает внимание на похожесть двух писателей — «абсолютным неверием, поисками счастья, страхом перед пошлостью, изгнаннической судьбой, творящей из неудобства какой-то устав веселья. „Приглашение на казнь“ Набокова — пародия на всю литературу о тюрьме… пародия на Стендаля — и в ироничности слога…»

«На всем пути от Жюльена к Цинциннату, — добавляет Жорж Нива, — русская литература старалась приспособить к себе, принять и понять Стендаля, но почти ничего не выходило. Несомненно, в ней слишком сильна неспособность к легкому, веселому неверию. Лишь постороннему ей писателю, изгнаннику Набокову, удалось хоть как-то ввести Стендаля в свой странный аллегорический мир».

Конечно, кинематограф не мог пройти мимо Стендаля. В 1947 году французский режиссер Кристиан-Жак поставил «Пармскую обитель», где Фабрицио дель Донго играл блистательный Жерар Филип, красавец и аристократ с безупречными манерами (мечта Стендаля), а в роли Джины снялась Мария Казарес. Спустя 7 лет, в 1954 года, Жерар Филип снялся в роли Жюльена Сореля в «Красном и черном» (режиссер Клод Стан-Лара). Высокий, сухопарый, с матовым цветом лица, Жерар Филип олицетворял собою силу и веру и мгновенно стал благодаря стендалевским персонажам национальным героем, символом обожания и гордости. А Фанфан-Тюльпан добавил Жерару Филипу всемирной славы. В «Красном и черном» его партнершами были Даниэль Дарье (г-жа де Реналь) и Антонелла Луальди (Матильда).

В 1976 году Сергей Герасимов тоже очаровался стендалевским романом и создал свой вариант «Красного и черного». В облике Жюльена Сореля предстал Николай Еременко, аббата Шелана сыграл Вацлав Дворжецкий, ну, а дамами предстали Наталья Бондарчук (г-жа де Реналь) и Наталья Белохвостикова (Матильда де ла Моль). Конечно, они были не француженками, им явно не хватало женственности и шарма, но тем не менее они были представителями слабого пола, суть которых так хорошо понимал Стендаль.

«Мадемуазель де Соммери, будучи поймана своим любовником на месте преступления, храбро это отрицала, а когда тот стал горячиться, заявила: „Ах, я прекрасно вижу, что вы меня разлюбили; вы больше верите тому, что вы видите, чем тому, что я говорю“».

Узнаете женскую логику? А еще, конечно, пленительная вещь — красота. Но, как справедливо замечал Стендаль, «чрезвычайно красивые женщины вызывают не такое уж изумление при второй встрече».

Стендаль был знатоком красоты, но отчетливо понимал: «красота есть лишь обещание счастья».

Добавим от себя: счастье — не что иное, как химера, но как упоительно гоняться за счастьем. И это, пожалуй, главный урок всей жизни Анри Бейля, известного нам под именем Стендаля.

Сплошной боваризм

Среди писателей первой величины, безусловно, следует назвать Флобера. Он один из первых, кто был ярым сторонником теории «искусства для искусства». Окружающий его мир буржуа, чиновников и лавочников был ему ненавистен. Ни в какие социальные преобразования он не верил. К революциям и бунту относился отрицательно. Считал, что надо отрешиться от всякой житейской суеты и от стремления ко всевозможным радостям бытия. Убежище и спасение — только искусство, именно Флобер сказал, что необходимо подняться «на самый верх» и замкнуться в «башне из слоновой кости».

Уже после смерти Флобера Валерий Брюсов в 1896 году сформулировал три завета «Юному поэту» — помните: «юноша бледный со взором горящим…»:

Помни второй: никому не сочувствуй, Сам же себя полюби беспредельно. Третий храни: поклоняйся искусству, Только ему, безраздумно, бесцельно.

Флобер принес в жертву литературе время, покой, имущество… Писатели флоберовского типа всегда стремились освободиться от каких бы то ни было гражданских обязанностей: уклонялись от военной службы, сторонились общественной жизни, не принимали никаких должностей, а на пороге зрелости оказывались перед дилеммой: семейный очаг или безбрачие…

Краткая биография

Биографию можно излагать по-разному: сухо, академично, минуя все возможные подробности — только даты и факты; а можно и цветисто, эмоционально, с собственным мнением и субъективными оценками. Как это написал, к примеру, Петр Вайль в книге «Гений места» (1999), назвав Флобера «склонным к аскезе мономаном».

Но первая фраза должна быть у всех пишущих биографов одинакова: Гюстав Флобер родился 12 декабря 1821 года в Руане. Ну, а дальше — вариации. И что у Вайля?

«Сын и брат врачей, проведший детство при больнице, Флобер и писателем был каким-то медицински стопроцентным. Примечательно, что от карьеры юриста, навязанной семьей, ему удалось избавиться не путем убеждения — кто б ему поверил? — а убедительным для отца физиологическим способом. Что-то вроде эпилептического припадка свалило его в возрасте двадцати трех лет. Оправившись, Флобер возобновил занятия юриспруденцией, и припадок тут же повторился. Приходил в себя он долго: „Сегодня утром я брился правой рукой, — это письмо брату. — Но задницу подтираю все еще левой“, приступы случались еще и еще, и отец принял решение: сын бросил учебу и в итоге зажил тихой жизнью в Круассе на содержании семьи. Так исполнилось его намерение, четко осознанное еще в детстве, — десятилетний Флобер писал другу: „Я тебе говорил, что буду сочинять пьесы, так нет же, я буду писать романы…“

Так начался писательский период в жизни Гюстава Флобера, длившийся тридцать шесть лет, — до смерти, чисто писательский, сугубо писательский, исключительно писательский („Я — человек-перо“) — возможность никогда не отвлекаться ни на что другое (музыку и живопись он лишь полушутя называл „низшими искусствами“), не заботиться о публикациях и гонорарах, с прославленной медлительностью составлять и переставлять слова. Письма Флобера пестрят свидетельствами этого мазохистского наслаждения: две фразы за пять дней, пять страниц за две недели…»