Знаменитые писатели Запада. 55 портретов
Шрифт:
Он выстоял и на этот раз, еще раз подтвердив свои слова в своей повести «Старик и море»: «Человек не для того создан, чтобы терпеть поражения. Человека можно уничтожить, но его нельзя победить».
Но к 60 годам Хемингуэй оказался в кольце старых травм и болезней. Его беспокоила печень, давали о себе знать ожоги, поврежденный позвоночник. Не могли пройти без последствий и многочисленные ранения головы. А еще простреленная «чашечка» ноги… Английская поговорка гласит: «Если вам за пятьдесят, и вы только что проснулись, и у вас ничего не болит, значит, вы уже умерли». У Хемингуэя болело все. И это стало одной из причин его решения уйти из жизни.
Но не только это. Еще старость. Он смолоду держал себя в хорошей форме, как бы подсознательно отдаляя себя от дряхления. Хемингуэй жил, как спортсмен на тренировочных сборах, по жесткому расписанию. «Вставал он раньше всех, в шесть
В книге Грегори Хемингуэя «Папа. Личные вспоминания» говорится: «Он всегда во что бы то ни стало старался выиграть, терпеть не мог проигрывать и часто говорил мне: „Гиг, удачу свою создавай сам“, или: „Знаешь, как научиться уметь проигрывать — все время быть при деле“.
У него всегда все было. В молодости — это судьба как кинозвезды, сопровождаемый таким поклонением женщин, в какое трудно было поверить, пока не убедишься воочию; натура, тонко чувствующая; отлично развитый, энергичный и жизнерадостный, что позволяло ему не щадить свое тело и быстро оправляться от травм, как физических, так и моральных, травм, которые могли уничтожить более слабых; человек с исключительно развитым воображением и в то же время рассудительный, здравомыслящий — одна из самых редких комбинаций качеств характера; и еще — удача, почти всегда само собой разумеющаяся, какая-то генетическая — иметь все и больше, удача вставать на ноги после такой тяжелой раны, какая ставит человека на грань, за которой начинается ничто…»
И, конечно, такой человек, как Хемингуэй, считал, что старость — это не для него. Но она навалилась на него со всей своей непомерной тяжестью.
О смерти Хемингуэй писал много. Смерть не была для него самым худшим. С ранней юности самоубийство казалось ему одним из приемлемых решений, возможным выходом из трудных проблем общества отчуждения. Эту тему писатель затрагивал и в разговорах, и в письмах известно его высказывание о том, что если бы он не отдал так много времени охоте и рыбной ловле, то смог бы написать больше, но вероятно, кончил бы самоубийством. А вот старость была для него чем-то неожиданным, непривычным и страшным.
«В молодые годы писателю не приходили в голову мысли о неизбежном наступлении старости, — отмечает Мэри Крус в своей статье „Хемингуэй — навсегда“. — А теперь Хемингуэй все чаще замечает, что приближается такой момент, когда никакое усилие воли, даже жесткая рабочая дисциплина, которой он всегда себя подчинял, не смогут предотвратить угасания его творческого дара, как не смогли занятия спортом, приключения в джунглях и на море остановить упадка физических сил. Пред ним, преждевременно состарившимся, столько раз раненным /во время войны, в автомобильных и авиационных катастрофах, на охоте, в корридах, в море/, вырастала новая страшная угроза: остаться с жизнью один на один, на сей раз ослабленная ударами, невзгодами, без тех преимуществ, что дает молодость…»
И что прикажете делать? И как жить дальше, тихо стареть и угасать? Это не для Хемингуэя, в период гражданской войны в Испании Хэм оборонил фразу: «Мужчина не имеет права умирать в постели. Либо в бою, либо пуля в лоб».
Он выбрал это второе «либо».
После трагической развязки друг Хемингуэя Джед Кайли сказал: «Его таинственная гибель получила гораздо большую огласку, чем смерть любой знаменитости. У Эрнеста была широкая, могучая натура: если работать — так работать; если играть — так играть; драться — так драться. Даже смерть он себе выбрал трудную…»
Коллеги по перу по-разному восприняли неожиданную смерть Хемингуэя. Жорж Сименон в своем дневнике сделал такую запись:
«Среди глупостей, которые пишут в газетах по поводу самоубийства Хемингуэя, меня поражает одна деталь. Почти все считают, что такой конец был неизбежен. При его темпераменте Хемингуэй, видимо, так должен был отреагировать на угрозу медленного умирания, прогрессирующего творческого бесплодия. Но вот меньше года тому назад умер другой писатель — Блез Сандрар, характер и жизнь которого довольно схожи с характером и жизнью Хемингуэя. Сандрар тоже немало поколесил по свету в поисках приключений, воспевал в своих романах грубые радости и благородство бесстрашного мужчины. Тем не менее он выбрал другое решение. Он не только не покончил с собой — он прожил многие годы, больной, парализованный, ожесточенно борясь с болезнью, и, говорят, отказался от всех лекарств, которые могли бы утешить его страдания, с тем чтобы до конца иметь ясную голову. Я верю, что это так. Это очень на него похоже, потому что
его я хорошо знал. Сегодня я много думаю об этих людях, проживших одинаковую жизнь и по-разному кончивших ее. Это задача для психологов. Данный человек, с данным характером, в данных обстоятельствах не всегда действует согласно какой-то определенной логике. Иначе существовала бы логика Хемингуэя и логика Сандрара, применимая к обоим случаям. И никто не мог бы сказать, какое из двух решений более оправдано…»Справка. Блез Сандрар (французский поэт и прозаик швейцарского происхождения, 1887–1961). Поэзия Сандрара повлияла на сюрреалистов. В прозе создал образ современного авантюриста. Несколько романов посвятил России. Из книг можно выделить «Ром» (1930), «Жизнь, полная риска» (1938), «Ампутированная рука» (1946).
Финал
За два десятилетия между созданием романа «По ком звонит колокол» (1940) и самоубийством Хемингуэй опубликовал только две новеллы — «За рекой в тени деревьев» — разочаровавшую читателей. Зато «Старик и море» снискали огромную популярность.
Правда, за эти годы он написал еще тысячи страниц, но никак не мог должным образом их скомпоновать и закончить. Неоконченным остался грандиозный роман «Сад Эдема». Серьезные нарушения мозговой деятельности препятствовали нормальной творческой работе. И Хемингуэй все чаще стал впадать в депрессивное состояние.
«Хемингуэй, — рассказывал Фуэнтес, — говорил своим друзьям, что во сто крат предпочел бы покончить с собой, нежели дать возможность этой „шлюхе“ смерти распорядиться его жизнью. Он даже разработал церемонию того, как это должно происходить в его доме, и нередко репетировал самоубийство в присутствии доктора Сотолонго. Он садился босиком в кресло, устанавливал приклад своего охотничьего ружья на подстилку, лежащую в салоне, нагибался, подставляя висок обоим его стволам. Затем нажимал на спусковой крючок с помощью пальца ноги… Раздавался щелчок и… Хемингуэй поднимал голову с шикарной торжествующей улыбкой…»
Короче, сначала шутка. А потом трагедия. Роковому самоубийству предшествовали две попытки: первый раз — выбросившись из самолета, второй — ринувшись на вращающийся пропеллер. Обе попытки оказались безуспешными.
В 1960 году со здоровьем Хэма стало совсем плохо. Эрнест и Мэри переехали в городок Кетчум (штат Айдахо). В этих краях была прекрасная охота, и сюда приезжало множество друзей писателя. Но депрессия уже не отпускала Хемингуэя. Сын Грегори вспоминает:
«Когда болезнь начала брать верх — никто и не заметил, рассеянность сначала казалось случайной. Произошло все вдруг — перемена была резкой. Он быстро утомлялся, мучила бессонница, беспричинные страхи. Все больше угнетало нарастающее чувство одиночества, вины, он стал подозрительным, в действиях окружающих искал злой умысел, и подводила память. Даже в уютном Кетчуме, дома, не чувствовал себя спокойно. Считал, что ФБР следит за ним. И выглядел ужасно — по виду ему было далеко за шестьдесят. Вскоре Мэри поняла, что без интенсивного лечения не обойтись. 30 ноября 1960 года в остановке секретности, избегая лишних контактов, его поместили под чужим именем в клинику Мэйо, а Рочестере (штат Миннесота). К середине января, однако, все уже знали, где он находится. Хлынул поток телеграмм от друзей и доброжелателей, знакомых и чужих. Только что избранный президент Джон Кеннеди прислал приглашение на торжественную церемонию приведения его к присяге. Пришлось отказаться. И, хотя вскоре ему разрешили отправиться домой, депрессия не проходила. Подолгу стоял у окна и смотрел в сторону расположенного неподалеку кладбища. Мэри уговаривала не падать духом, один раз почти вырвала из рук ружье (в другой раз это пришлось сделать другу). Приехавший доктор дал успокоительные таблетки — в полубессознательном состоянии его вновь отправили в клинику. Применяли электрошоковую терапию — он все сносил покорно.
От друзей теперь уже ничего не скрывали. Прислал письмо даже Дос Пассос, с которым он поссорился и не виделся тысячу лет: „Хэм, надеюсь ты не извратишь это в привычку. Не унывай там. Держись“. Писал и Гари Купер, уже смертельно больной. На письма Хемингуэй не отвечал. С докторами, впрочем, вел себя хитроумно, убеждал их, что вполне здоров…»
Ну, а теперь воспоминания жены, Мэри Уэлш:
«…Я приехала в назначенное доктором время и остолбенела, увидев Эрнеста, готового выскочить на улицу и ухмыляющегося как чеширский кот. „Эрнест готов ехать домой“, — произнес доктор Ром. „Я знала, что Эрнеста не вылечили, что его одолевают те же галлиционации и страхи, из-за которых он попал в клинику, и я с ужасом поняла, что он очаровал и заставил доктора Рома поверить, что находится в здравом уме…“»