Знаменитый газонокосильщик

Днем мы сходили посмотреть римские бани. В этом месте из земной коры каждый день выплескивается до четверти миллиона галлонов горячей воды. Если бы я жил здесь, то, наверное, смог бы прочитать всю «Войну и мир», не вылезая из ванной. Так что, как выясняется, я — жертва географического местоположения.

11 часов вечера.

Вечером я здорово надираюсь в пабе и сообщаю подруге Джеммы, что собираюсь умереть в неглаженых брюках, захлебнувшись в собственной блевотине.

— Но ведь рано или поздно ты устроишься на работу, — отвечает она. — Не можешь же ты всю жизнь жить за чужой счет. — А когда я отвечаю на это горьким смехом, подруга Джеммы тоже начинает смеяться и добавляет: — Кажется, моя очередь ставить выпивку. — И направляется к бару.

Я перевожу взгляд на Джемму и вижу, что она как-то странно на меня смотрит. Затем она берет меня за подбородок, и я замечаю, что в глазах у нее стоят слезы.

— Я люблю тебя, Джей Голден, — говорит она. — Правда люблю, но… — И она умолкает, отказываясь договаривать даже после того, как я называю ее Джем-Джем и всячески пытаюсь добиться окончания фразы.

Как ни странно, но где-то в глубине души я почти хочу, чтобы Джемма уехала. Может, хоть это подтолкнет меня к тому, чтобы что-нибудь сделать. Я просыпаюсь по ночам от приступов ужаса, понимая, что качусь в пропасть, но днем, когда она рядом со своей улыбкой и ямочками на щеках, меня перестает что бы то ни было заботить.

Пятница 2 апреля

Когда я утром сворачиваю на подъездную дорожку, то сразу замечаю, что по всему саду забросаны мои вещи. Книги, пленки, CD-диски, одежда — все покрыто росой. Папа завтракает с газетой в руках, словно ни в чем не бывало.

— Хорошо провел вечер с Димблбамом? — спрашиваю я.

— Я тебя предупреждал, чтобы ты привел в порядок свою комнату. Ты этого не сделал, поэтому мне пришлось это делать самому, — не поднимая головы, отвечает папа. — У тебя осталось две недели. И кажется, я просил тебя парковаться на общей стоянке, пока не починишь маслопровод. — Он понижает голос. — И на этот раз я не шучу.

Я трачу целый час, чтобы занести все свои вещи обратно в дом. Надо же быть таким шутом гороховым! Он еще и счетчик на телефон поставил. Я и так в тисках нищеты, а он пытается еще больше усугубить мое положение. Он утверждает, что счетчик поставлен для того, чтобы Би-би-си оплачивала его деловые звонки, но я-то знаю, что на самом деле он просто хочет ограничить время моих разговоров. Такое ощущение, что я живу в сталинском концлагере.

— Счет за телефон в прошлом квартале был просто астрономическим. Но там в основном лондонские номера, так что вряд ли это ты звонил, — говорит он. — Правда? — с угрожающим видом повторяет он.

11 часов вечера.

Я решил сделать отца Джеммы чудовищем XX века и вывести его в своем романе. Сегодня я спросил у него, не могу ли провести у них еще одну ночь, и эта мелкая тварь мне отказала. А пару дней назад он подложил промокашки под мой картер, чтобы масло не вытекало на его дорожку. В результате мне приходится вернуться домой, извиняться перед папой и соглашаться на это несчастное собеседование с его приятелем из фирмы «Суки и К°», или как ее там. Поработаю пару месяцев, накоплю денег, а потом присоединюсь к какому-нибудь национально-освободительному движению или поселюсь в глинобитной хижине. А может, отыщу Сэлинджера и попрошу его стать моим наставником.

Папа аж лучится от удовольствия и утверждает, что наконец-то я принял зрелое решение. Он разливает по стаканам вино, и мы чокаемся.

— Мир, — говорит он.

— Мир, — повторяю я. После чего он ведет меня в свою комнату и тщательно выбирает для меня один из своих галстуков. Он выдает мне шестьдесят фунтов, чтобы я купил себе новые ботинки, и требует, чтобы я примерил один из его старых костюмов.

— Господи, да ты и вправду неплохо выглядишь! — заявляет он, когда я переоблачаюсь. — Неужто это мой сын? — Он начинает поправлять мне галстук и объяснять, что это подарок его доброго приятеля, великого Рассела Харти.

Кажущиеся перемены, происшедшие в моем сознании и внешнем облике, приводят его в такой восторг, что, уйдя совершенно трезвым на кухню за выпивкой и пробью там довольно длительное время, он возвращается, едва держась на ногах. Закинув голову и потряхивая стакан, словно проверяя, на месте ли тот, он медленно направляется к своему креслу. Однако посередине комнаты останавливается, устремляет взгляд на лепной потолок и поправляет свои очки. Глаза у него покраснели от слез.

— Ладно-ладно, — говорит он, — я же вижу, что ты стараешься. И если малышу… — он начинает часто моргать, потом снимает очки и щиплет себя за нос, — если ему не понравится там, то после первой четверти мы подумаем…

Он надевает очки, я встаю и прижимаю к себе его голову. Свои очки я так и не снял, и мы сталкиваемся ими, как олени рогами. Папа резко выпрямляется и делает вид, что очки его интересуют гораздо больше, чем мои объятия, но я вижу, что он растроган.

— Ну разве так поступают? — спрашивает он, поправляя мне галстук. Я говорю, что запросто. — Ну ладно, тогда принеси своему отвратительному папаше еще один стаканчик, и давай посмотрим какое-нибудь кино.

Я приношу ему огромный стакан «Куантро», и он говорит, чтобы я сам выбрал, что мы будем смотреть.

— Единственное, о чем я прошу, чтобы ты не создавал у него предубеждений, — полушутя-полусерьезно говорит он, когда я возвращаюсь со «Спартаком». — А вдруг ему понравится? И я тебя очень прошу, постарайся вести себя прилично, когда будешь встречаться с моим приятелем. Слышишь? Он занимает очень важный пост и делает нам с тобой огромное одолжение. Не забывай об этом.

Я надеялся, что мы дойдем до реплики «Сулла — да будет проклято его имя и весь его род» и попрактикуемся в ее произнесении, но уже через десять минут из папиного кресла доносится мирное посапывание, я выключаю видик и отправляюсь спать. Проходя мимо, я целую его в лоб, как делал это в детстве.

Он приоткрывает глаза и в приступе чувств хватает мою голову за виски, словно он голкипер, а моя голова — футбольный мяч, который он намеревается отправить в поле.

— Ты совершенно невыносим, но я люблю тебя, — говорит он, глядя мне в глаза. — Надеюсь, ты это понимаешь?

Я прошу его доказать свою любовь и снять счетчик с телефона, но он мне отказывает.

Суббота, 3 апреля

Сегодня приехала Сара, чтобы приготовить жаркое и показать нам свое свадебное платье. Не успев войти, она целует меня в щеку и проникновенно произносит:

— Молодец, Джей. Наконец-то ты повзрослел. Я знала, что так и будет.

За обедом ради разнообразия все со мной разговаривают, а папа разглагольствует о том, как здорово работать в Сити и что он всегда знал, что именно там я и окажусь. Мы с Сарой тоже на редкость ладим и, после того как папа уходит, погружаемся в воспоминания о маме. Сара рассказывает, как обсуждала с ней всякие мелочи, связанные с подготовкой к свадьбе: «Куда посадить дядю Роджера? Не следует ли пригласить струнный квартет?» Она говорит, что, когда ей грустно, она всегда представляет, как мама занимается своими обычными делами в раю — сажает цветы, гладит белье, заставляет окружающих есть помидоры и болтает со своей подругой Хейзел, которая умерла несколько лет тому назад.