Знание - сила, 2005 № 09 (939)

На дежурстве сон особый. Как будто ничего не слышишь, а все же чего-то ждешь, тревожишься. Звонок в дверь мы услыхали сразу. Хотя он был какой-то короткий, неуверенный. Санитарка пошла открывать, а мы, потягиваясь, стали одевать халаты. Потом раздались какие-то странные звуки — не то плач, не то кашель.

Это плакал дядя Вася. Вид его был ужасен: по мокрому лбу со спутанными волосами шла длинная кровавая рана, как будто с него разбойники скальп пытались снять, но их в последний момент спугнули. Вода стекала с него ручьями, образовав вокруг уже порядочную лужу. Он топтался в ней раскисшими тапочками, рыдал и часто встряхивал головой, от чего розовые брызги летели по всей перевязочной.

Плакал он от обиды. Оказывается, домой он почему-то добрался глубокой ночью (его еще где-то угощали). крикнул в свое окошко: "Ау!" и, не дождавшись радостного ответа, полез туда. Хотел "суприз" жене сделать. Мол, она проснется, а он спокойненько рядом лежит и носом дышит. Но сюрприза не получилось. Жена его, Ефросинья, не только не спала, но пребывала в ярости и, увидев в растворенном окне знакомую фигуру да еще на фоне сверкающих молний, закричала что-то наподобие: "Погибели на тебя нету!" или "Душегуб окаянный!" Он точно не помнил, что она крикнула, потому что вместе с последними словами в него полетела глубокая тарелка, пущенная чрезвычайно удачно и ловко — ребром вперед, как бумеранг кидают, чтобы он вернулся. Этот бумеранг не вернулся и врезался ему прямо в лоб. Было очень больно. Тарелка фаянсовая с надписью "Нарпит" от удара даже пополам раскололась. Он из окна выпал назад в палисадничек и там лежал. Тут и дождь в аккурат полил. Он зачем-то тарелку подобрал и, стеная, побрел в больницу. А гадина Фрося окно закрыла и дальше ругалась внутри. Но он не слушал. Ему и так обидно было: шел к ней шел, собаки его кусали, товарищи били, медики кололи, йодом жгли, не жалея, а он не сдавался. Раз обещал прийти, значит баста! Задержался маленько, но все равно ведь пришел, слово сдержал. Вот тебе раз! Тарелкой в лоб! Что он у него казенный, что ли! Да и казенный беречь надо.

В общем, пока он что-то дальше бормотал, слизывая языком слезы, воду и кровь, мы его зашили аккуратненько, перевязали — шапку Гиппократа ему соорудили, это такая сложная повязка на всю голову (заодно потренировались — ее трудно делать без привычки), как купол планетария. И отправили спать в палату, санитарка вела его под руку, он шаркал укушенной ногой, всхлипывал, как ребенок, и рукой держал огромные спадающие кальсоны. Других в больнице не было.

— Живучее существо человек, — сказал наш руководитель Сергей Сергеевич, и мы пошли досыпать, обходя храпевшего на каталке фельдшера Евдокимова.

Гроза затихла. Редкие капли срывались с листьев и со звоном ударяли в окна. Под этот стук мы и заснули.

КНИЖНЫЙ МАГАЗИН

Ольга Балла

Классик в развитии

Жирмунский В.М. Фольклор Запада и Востока: Сравнительно-исторические очерки.

— М: ОГИ, 2004,

Сборник представляет работы академика Виктора Жирмунского — классика русской гуманитарной мысли XX века — по общей и сравнительно-исторической фольклористике за 30 с лишним лет: с 1932 по 1965 год. Сюда уместилась лишь часть огромного научного наследия автора (список лишь основных его трудов по фольклористике и этнографии, приведенный в конце книги, занимает целых 11 страниц), зато одна из самых важных. Жирмунский занимался вообще очень многим. Начав свой научный путь как исследователь, с одной стороны, немецкого романтизма — с другой, современной ему (10-х — 20-х годов XX века) русской литературы, он, пишет во введении к сборнику Е.М. Мелетинский, "оставил огромный след во всех без исключения отраслях филологии". Однако главной областью внимания Жирмунского всегда оставалось сравнительно-историческое изучение фольклора и средневековой литературы. В этой области он играл ведущую роль как глава научной школы и стал одним из основателей отечественной школы сравнительно-исторического исследования мировой культуры. Многое из того, что было им сделано десятилетия назад, не устарело и по сию пору. Из существенного в сборник не вошли только труды по тюркскому эпосу — обширные монографии.

Работы, помещенные в сборник, переиздавались и раньше. Они даже собирались вместе — в собрании сочинений Жирмунского, но то было уже очень давно. Теперь читатель получил возможность охватить все это единым взглядом, а заодно и увидеть, как развивался подход исследователя к своему предмету.

По существу, автор представлен в книге в двух лицах. Первое из них — Жирмунский 30-х годов, молодой и очень категоричный. Здесь он — уже весьма серьезный и самостоятельный исследователь — еще, однако, упорно вписывает себя в рамки. Во-первых, он заявляет себя как благодарный, хотя и критичный, ученик германской фольклористической традиции: постоянно ссылается на своих учителей- немцев и выстраивает свою методологию фольклористических исследований, опираясь на их работы. Что такое предлагаемая им методика "социальной географии" и как она работает, он объясняет прежде всего на основе немецкого материала и опыта. Во-вторых, заявляет он себя и как подчеркнуто-правоверный марксист. В полном соответствии с духом времени и места он дает жестко-социологическую, классовую, интерпретацию явлений языка и фольклора. Более того, своему предмету исследования Жирмунский предрекает в будущем полное исчезновение — по его мнению, оно уже и началось.

Фольклор в его тогдашнем представлении — "совокупность реликтовых культурных образований, характерных для бытового уклада культурно-отсталых" или "пережиточных" социальных ipynn, прежде всего — для крестьянства, которое он считает "реликтовым классом". То есть — в своем роде шлак исторического развития, идущего не иначе как вперед и вверх по линии npoipecca, отстойник отживших свое культурных форм. Поэтому, разумеется, никакого пролетарского фольклора быть не может. А то, что может таковым показаться — это вывезенные рабочими из родных деревень крестьянские же песни; мещанские романсы, полученные в конечном счете оттуда же, и фольклор "деклассированных элементов", занесенный в рабочую среду при "бытовом соприкосновении". Эпоха же социализма, уничтожая классовые различия, "снимает и самое понятие фольклора, основанное на противоречиях в развитии классового (в особенности капиталистического) общества". Фольклор вымрет "с уничтожением различий между городом и деревней" в процессе индустриализации и коллективизации, и грядущее бесклассовое общество прекрасно обойдется без него, поскольку в нем не будет "культурных отставаний", обусловленных классовым расслоением и эксплуатацией.

Все это, слава Богу, не мешает автору виртуозно сопоставлять, например, сюжеты немецких и французских солдатских песен XVI — XX веков, выявляя в них следы исторических взаимодействий между двумя народами ("К вопросу о странствующих сюжетах: Литературные отношения Франции и Германии в области песенного фольклора", 1935).

Затем следует временной разрыв: до конца 1940-х годов и далее — до конца 1950-х. И мы видим уже совсем другого Жирмунского. Не остается не только никаких следов от ученичества: верности идеологическим авторитетам вкупе с соответствующими декларациями тоже все меньше и меньше. Остается точное и основательное исследование сходных мотивов в героических преданиях разных народов — от старофранцузских сказаний до русских былин и армянского, киргизского, узбекского эпоса, дохристианских корней сюжетов и образов "Калевалы". А также общих черт в азиатских сказаниях об Алпамыше и в "Одиссее" Гомера, славянских фольклорных мотивов и испытанных ими многообразных влияниях. В самом начале своей послевоенной статьи о "Литературных отношениях Востока и Запада и развитии эпоса" Жирмунский еще, для надежности, ссылается на Ленина. А далее классики марксизма либо не цитируются вообще, либо занимают свое скромное место в библиографическом списке наряду с прочими авторами.

Завершает книгу в качестве приложения статья К.В. Чистова о том, что В.М. Жирмунский был "духовным отцом" "Исторических корней волшебной сказки" В.Я. Проппа и первым сочувственным рецензентом этой уникальной книги.

Вот только жаль, что составители такого основательного, тщательноакадемичного издания как-то ухитрились упустить из виду, что родился Виктор Максимович все-таки в 1891 году. А не в 1881, как это почему-то написано в книге аж в двух местах.

Ничего случайного

Оксана Булгакова. Фабрика жестов.

— М.: Новое литературное обозрение.

Исследование, которое предприняла Оксана Булгакова — киновед и исследователь русской и советской визуальной культуры из Стенфордского университета, — даже не в первую очередь о кино, хотя, казалось бы, здесь только о нем и речь. На самом деле оно — лишь способ увидеть настоящий предмет исследований: историю телесного поведения и его значений. Кино важно постольку, поскольку впитывает пластику времени, оказываясь слепком с его душевных движений и смыслов. По этому слепку их можно реконструировать с величайшей точностью.

Булгакова открывает возможности нового взгляда на кинематограф. Она видит фильмы своего рода "боковым зрением", обращая внимание на то, что обыкновенно остается незамеченным: на движения, жесты, позы, из которых лепятся образы. И, как лицо — по черепу, берется воссоздать "внутреннюю", смысловую, обертоновую историю советского, а затем и постсоветского общества через историю движения и жеста, запечатленных на пленке.

В том, как человек распоряжается собственным телом, считает она, во-