Знание-сила, 2005 № 11 (941)

Сегодня в этом — парадокс, классики западной историографии неожиданно полу¹! или мошное подкрепление. Большинство «высоколобых» в свободной постсоветской России встало ни их сторону. Прав оказался Георгий Федотов в своем удивительном пророчестве, что, «когда пройдет революционный и контрреволюционный шок, вся проблематика русской мысли будет стоять по-прежнему перед новыми поколениями России».

Старинный спор славянофилов и западников, волновавший русскую культурную элиту на протяжении пяти поколений, и впрямь возродился, хотя решения он не имеет. Намного важнее всех их непримиримых противоречий глубинная общность обеих позиций — те и другие абсолютно убеждены, что у России была лишь одна политическая традиция — патерналистская, назовите ее хоть евразийской, или монгольской, или византийской. Я же попытаюсь показать, что их две — рядом с патерналистской живет и европейская традиция. Они не только живут как две души в одной, но и борются между собою насмерть.

«Маятник» русской истории

Упустите из виду этот роковой дуализм политической традиции России, и вы просто не сможете объяснить внезапный и насильственный сдвиг ее цивилизационной парадигмы от европейской, заданной в 1480-е Иваном III Великим, к патерналистской — после самодержавной революции Грозного царя в 1560-е (в результате которой страна, совсем как в 1917, неожиданно утратила не только свою традиционную политическую ориентацию, но и саму европейскую идентичность). Не сможете вы объяснить и то, что произошло полтора столетия спустя. А именно — столь же катастрофический и насильственный обратный сдвиг к европейской ориентации при Петре. А ведь для того, чтобы это объяснить, можно провести историческое сравнение. Одновременно с Россией Петра, Екатерины и Александра I существовала в Европе еще одна могущественная империя, бывшая при том сверхдержавой, Блистательная Порта, как требовала она себя именовать, в просторечии Турция. Она тоже пыталась проводить модернизацию и обрести европейскую идентичность. Весь XIX век пронизан отчаянными попытками Порты совершить то, что сделал с Россией Петр. Некоторым из ее султанов даже пророчили судьбу Петра. Не помогло. Турция продолжала скатываться к положению «больного человека Европы». Стать равноправной участницей европейского концерта великих держав в XIX веке ей так и не удалось. Об обретении европейской идентичности и говорить нечего.

А теперь сравним эту неудачу с тем, что произошло после драматического поворота Петра с Россией. Уже при Екатерине играла она первые роли в европейском концерте. А при Александре I, по словам известного русского историка А. Е. Преснякова, «могло казаться, что процесс европеизации России доходит до крайних своих пределов. Разработка проектов политического преобразования империи подготовляла переход государственного строя к европейским формам государственности; эпоха конгрессов вводила Россию органической частью в европейский концерт международных связей, а ее внешнюю политику — в рамки общеевропейской политической системы». И что еще важнее — Россия вырастила при Александре вполне европейское поколение образованной молодежи, готовой рискнуть своей вполне благополучной жизнью ради уничтожения крестьянского рабства и самодержавия. Не прошло и столетия после Петра, как Россия вернула себе утраченную при Грозном европейскую идентичность.

Старинный спор славянофилов и западников, волновавший русскую культурную элиту на протяжении пяти поколений, и впрямь возродился, хотя решения он не имеет.

И все лишь затем, чтоб еще через столетие настиг ее новый гигантский взмах исторического «маятника» и она, по сути, вернулась в 1917 году к ориентации Грозного. А потом — всего лишь три поколения спустя — новый взмах «маятника» в 1991. И новое возвращение к европейской ориентации. Как объяснить эту странную динамику русской истории, не допустив, что работают в ней две противоположные традиции?

Слов нет, Реформация и Контрреформация, революции и реставрации, политическое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий. Но не до такой же степени, чтобы страны ее теряли свою европейскую идентичность. А Россия, как мы видели, теряла, и после каждого цивилизационного сдвига представала перед наблюдателем по сути совсем другой страной. Ну что общего было между угрюмыми московитскими дьяками в долгополых кафтанах, для которых еретическое «латинство» было анафемой, и петербургским изнеженным вельможеством, которое по-французски говорило лучше, чем по-русски?

Точно так же отличались от александровского дворянства, для которого Европа была вторым домом, сталинские подьячие в легендарных долгополых пальто, выглядевших плохой имитацией московитских кафтанов. И хотя рассуждали теперь эти подьячие не о вселенской победе православия, а о торжестве безбожного социализма, но «погрязшая в буржуазном зле» еретическая Европа вызывала у них точно такое же отвращение, как «латинство» у их прапрадедов.

Попробуйте, если сможете, вывести этот «маятник», в монументальных взмахах которого страна теряла и вновь обретала, и снова теряла и опять обретала европейскую идентичность из одного политического корня.

Попытка «неоевразийцев»

Кстати, многие пробовали и пробуют. Вот основные идеи новейшей «неоевразийской школы в российской политологии:

во-первых, исключительность России, «Мир разделен на Север, Юг и Россию... Север — развитый мир, Юг — отстойник цивилизации, Россия — балансир между ними»[¹ «Реформы и контрреформы в России» (далее «Реформы», М., 1996)]; «одиночество России в мире носило мистический характер... Дар эсхатологического предчувствия породил духовное величие России и ее великое одиночество[² Там же.]»;

во-вторых, обреченность Запада (он же «развитый Север»), который не только не ценит своего «балансира», но и явно к нему недоброжелателен: «Россию хотят загнать в третий мир», он же «отстойник цивилизации»[³ Там же.]. Впрочем, «дело и в обшей цивилизационной тупиковости западного пути в связи с рельефно проступающей глобальной несостоятельностью индустриализма и консьюмеризма... С позиций глобалистики вестернизация давно и безнадежно самоисчерпалась»[⁴ Там же.];

в-третьих, врожденная, если можно так выразиться, сверхдержавность «балансира»: «Любая партия в России рано или поздно обнаруживает — для того, чтобы сохранить власть, ей необходима государственная и даже мессианская идея, связанная с провозглашением мирового величия и призвания России». Почему так? Да просто потому, что «законы производства власти в России неминуемо ведут к воссозданию России как сверхдержавы»[⁵ «Новый мир», 1995, № 9.]. Что такое «законы производства власти», нам не объясняют. Известно лишь, куда «они ведут»;

в-четвертых, Россия в принципе нереформируема, поскольку она «арена столкновения Западной и Восточной цивилизаций, что и составляет глубинную основу ее несимфонийности раскольности». Тем более, что если «европейские реформы кумулятивны, отечественные возвратны»;

в-пятых, наконец, Россию тем не менее следует реформировать, опираясь на «усиление реформационной роли государства как регулятора производства, распределения, а также разумное сочетание рыночных и планово-регулируюших начал».

А как же быть с «несимфонийностью, раскольностью» России и с «возвратностью отечественных реформ»? И что делать с идеей врожденной ее сверхдержавности, позволяющей, с одной стороны, «сплотить российский этнос вокруг идеи величия России», а с другой — заставляющей соседей в ужасе от нее отшатываться?

Не в том лишь, однако, дело, что концы с концами у наших неоевразийцев не сходятся. И не в том даже, что идеи их вполне тривиальны. Главное в другом. Все это не объясняет страшную динамику русской истории, тот роковой ее «маятник».

Реформация и Контрреформация, революции и реставрации, политическое противостояние либералов и консерваторов терзали Европу на протяжении столетий.

Завет Федотова

«Наша история снова лежит перед нами, как целина, ждущая плуга... Национальный канон, установленный в XIX веке, явно себя исчерпал. Его эвристическая и конструктивная ценность ничтожны. Он давно уже звучит фальшью, [а] другой схемы не создано. Нет архитектора, нет плана, нет идеи». Так писал Федотов. Вот же в чем действительная причина неконструктивности идей наших неоевразийцев: они продолжают работать в ключе все того же архаического «канона», об исчерпанности которого Федотов знал еще в 1930-е, повторяют зады все того же Правящего стереотипа, что завел в тупик не одно поколение российских и западных историков.