Знай обо мне все
Шрифт:
Не понял он юмора, глаза в кругляши обратил. Ну с таким, понял я, говорить бесполезно.
Побежал я дальше. Там, рядом с главным кондуктором, дедок, смотрю, умащивается. «А нам можно?» – спрашиваю я, боясь ненарочным словом обидеть железнодорожника.
Этот, как в свое время дядя Федя, прежде чем ответить, за кисетом потянулся. Стал тоже вертеть, только не козью ножку, а простую цигарку в палец толщиной. За то время, пока он ее слюньми склеивал, я успел подумать: «Этот не откажет!» Не знаю, почему мне так показалось. Но я горько ошибся.
«Нэ
Не понял я, к чему он это все вылепал. Но одно усвоил окончательно: с этим поездом нам с Нормой не уехать. Тем более что тот угрюмый майор все еще вышагивал вдоль того вагона, в котором мы до этого ехали. Но тогда на станциях пустынно не было. Только ушел этот состав, другой заявился. У этого вообще был один тормоз – сзади. А все остальные почему-то крест-накрест забиты досками, словно это были дома, людьми брошенные.
За этим приполз третий. Длиннющий, аж конца-края не видать. И «тормозов» видимо-невидимо, чуть ли не на каждом пульмане или площадке. Краем уха услышал, что этот поезд – сборный. То есть вталкивают в него все, что на станциях или разъездах затарилось или, наоборот, выгрузилось.
Тут-то и заприметил я один порожний вагон. Не знаю, чего в нем пыльное везли, но только я в него залез, как у меня поднялся невероятный чих. Да что там у меня! Норма через минуту или две тоже зачихала человеческим образом.
Выскочили мы с ней наружу. Мысль меня оттуда вымела: а вдруг тут отраву какую перевозили. Мышей или крыс морить. Сейчас, сказывают, они все съедают на своем пути.
Еще раза два пробежав из конца в конец состава, я облюбовал один «тормоз». Правда, без дверей он был и без скамейки, на чем обычно сидят кондуктора и сопровождающие, зато с него можно было перелезть на платформу с песком. Это на тот случай, если Норме приспичит сгонять до ветра во время хода поезда.
Но тут я, наверно, зря беспокоился. Сборный буквально кланялся любому телеграфному столбу, не говоря уж о том, что по часу, а то и больше стоял на каждом разъезде. Но зато с него нас никто не сгонял.
Однако ночь, за которую мы не столь продвинулись вперед к Сталинграду, сколь выдрожали все тепло, что в нас обоих еще имелось, заставила искать более быстрый поезд. И я, на одной небольшой станциюшки, направился к паровозникам. Сперва, чтобы просто руки погреть об выгребленный из топок шлак, а потом – при случае, конечно, – попроситься хотя бы на тендер.
Пацан, чуть постарше меня, помощник машиниста, а может, и кочегар, долго глядел мне в глаза, словно я просил его вынуть из одного из них соринку, потом промолвил:
«Ты знаешь, что такое трибунал?»
Я не ответил.
«Это трое судят, – объяснил пацан, – а отдувается один».
Хотел я было его спросить, зачем он мне все это выдал без сдачи мелочью, да раздумал. Не все ли равно, в какой форме отказ получен.
Но пацан, оказывается, не отказал. Он, как заметил я, выпендриваясь, конечно,
передо мной, на одних руках поднялся в кабину машиниста, долго там кому-то что-то кричал, потому, высунувшись чуть ли не до половины туловища, оглядел окрестности и крикнул: «Давай скорее сюда!»Мы в мгновение ока были уже в кабине.
Там помимо этого пацана были еще двое. Один, с вислыми седыми усами и почему-то в детской панамке на голове, сидел на перевернутом вверх дном ведре и, держа миску на коленях, ел какое-то хлебово. Второй стоял перед ним на одном колене и плел из проволоки какую-то сетку.
«В общем так, – начал пацан, когда я еще не успел поздороваться. – Знаешь, кто такой кочегар?»
На этот раз я и плечами пожать не успел, как он объяснил: «Это тот, кто работает так, что из заднего места дым идет».
Оба, и старик, и тот – помоложе, – что вязал сеть, без улыбки закивали: мол, так оно и есть, существует такая трудная профессия на железной дороге.
«Так вот… – продолжил пацан и вдруг спросил: – Улавливаешь мою мысль?»
Наверно, мысли у него были такие вертучие, как голуби, что через голову кувыркаются в небе. Тут мне просто помогла наблюдательность. В углу я заметил ящичек в дырьях, за которым примелькивала разноцветными боками пара, а может, больше голубей. И все ж я пацана понял и потянулся за лопатой-грабаркой, что стояла прислоненной в том углу, где была клетка с голубями.
«Погодь! – остановил меня вислоусый. – Не егози. Это на ходу нужна потуга. А сейчас можно и повольготить».
Он облизал ложку, которой ел, спрятал ее, как делали в ту пору все, кто носил с собой «личное оружие», за голенище сапога и полюбопытствовал:
«Куришь?»
«Ага! – сознался я. – Но только, когда есть. А когда нету, плюю».
«Ну что ж, – одобрил старик мой ответ, – значит, нечего козами сено травить».
Он дыманул так, что в кабине примерк свет, потом произнес:
«Мулька, сколько будет шестью девять?
Я, наверно, усмехнулся, что пацана зовут таким собачьим именем, на что старик мне сказал:
«А ты молчи, сколь будет девятью шесть!»
Пацан собрал на лоб морщины гармошкой – думал.
«Вот так, – рассудил старик, – как вспомнишь, так ему, – он кивнул на маня, – лопату передашь. А я к тому времени и для него закавыку припасу».
«Однажды – один-один, однажды – два-два…» – пошел вслух долдонить Мулька, а я только теперь по-настоящему расслабился, поняв, что не прогонят.
А в это время тот мужик, что плел сеть из проволоки, выглянул в окно и произнес:
«Сухарь, кажись, сюда чапает!»
Я не знал, кто такой Сухарь, но по голосу помощника машиниста, как я определил должность молодого мужика, понял, что это тот, кого мы с Нормой должны опасаться.
«Может, маслом на порожки хлюпнуть, – предложил Мулька, – чтоб не взлез?»
Старик не одобрил:
«Нехай лезет! – И мне: – Пойди послухай, о чем уголек молчит».
Мы с Нормой выскочили на тендер и улеглись за кучей угля.