Золотая братина: В замкнутом круге

– Как, Семен?

– Все готово, Никита Никитович.

– Через часок и двинем, – сказал дворецкий.

– Поторопиться бы, Никита Никитович, – настаивал Семен. – Надысь опять Чека была.

– У кого? – спокойно спросил Никита.

– На даче Вавиловых. Картины какие-то… это… конфисковали.

– Так! – ненадолго задумался Никита Никитович. – Ничего, Семен, обойдется. Жди, я скоро. Свое заработаешь. – И Толмачев зашагал к дверям.

Толмачев неторопливо поднялся на второй этаж и оказался в зале, где вчера граф Алексей Григорьевич Оболин давал тайный званый ужин. Зал был пуст, на длинном столе стояли подсвечники с оплывшими свечами. Толмачев сдержанно улыбнулся каким-то своим мыслям, вышел из зала и медленно, вроде бы никуда не торопясь, зашагал по коридору – мимо анфилады комнат с распахнутыми дверями. В комнатах царил беспорядок, были разбросаны вещи. Последняя дверь справа оказалась закрытой – Никита распахнул ее сильным ударом ноги.

В спальне молодого графа на широкой неприбранной кровати скомканное одеяло, свесившись углом на пол, являло хаотичную груду. Никита Толмачев подошел к шкафу, порылся во множестве костюмов на вешалках, извлек черную фрачную пару, аккуратно разложил ее на кровати. Усмехнулся. Взял графский фрак и примерил его на плечи и грудь – он был ему явно мал. Затем дворецкий вынул из нижнего ящика лакированные ботинки, устроился в кресле, которое стояло возле письменного стола, снял гетры и стал примерять, поморщился – графская обувь была тоже тесна. Никита бросил ботинки в ящик и задвинул его ударом ноги. Неторопливо стал надевать гетры, в раздумье посидел в кресле. Упруго поднялся, подошел к зеркалу, долго и пристально рассматривал свое лицо. Потом достал из ящика туалетного столика сигару, пододвинул к камину кресло, сел, вытянул ноги, чугунными щипцами извлек из камина тлеющую головешку, откусил мундштук сигары и раскурил ее, окутавшись облаком голубоватого дыма.

В комнату вошла Дарья, невыспавшаяся, простоволосая, в домашнем платье с глубоким разрезом, и маленький медальон на золотой цепочке, легший в ложбинку гладкой кожи, контрастно подчеркивал простоту и непритязательность ее утреннего туалета. Дарья зевнула, подошла к креслу.

– Что, Никита, Алексей Григорьевич ночью уехали? – спросила она.

– Будто не знаешь, – усмехнулся дворецкий.

– Надо собираться, что ли… – лениво протянула Дарья. – Поди, и нам скоро в дорогу?

– Нет, Дарьюшка, погоди собираться.

– Это почему же? – удивилась молодая женщина.

Толмачев повернулся, непроницаемо, прямо посмотрел на Дарью, и она под этим тяжелым взглядом опустила глаза.

– А вот почему… Приказ тебе от графа нашего: задержишься ты здесь на день-два… А встретимся мы в нашем яхт-клубе.

– Да чего мне тут-то сидеть?

Дворецкий легко, пружинисто поднялся из кресла, прошел к двери и плотно закрыл ее, оказался позади Дарьи, хотел обнять ее за плечи и еле сдержался…

– Слушай, Дарья, – хрипло сказал Толмачев. – Вот что исполнить приказал тебе Алексей Григорьевич. Ведь ты у нас актриса известная. Все, что потребуется, изобразить сможешь…

Прошло не более получаса. В телеге, запряженной караковой лошадью (она смирилась с долгим стоянием и дремала), лежал на соломе здоровенный лохматый мужик Семен, ни о чем не думая, – и ему было хорошо. Появился Никита Никитович Толмачев, теперь в коротком стеганом пальто и коричневой кожаной кепке с на ушниками. Был дворецкий собран, четок, от него пахло дорогой сигарой.

– Давай, Семен, – сказал Толмачев. – Живее! Семен встал с телеги, потянулся, проворчал:

– То не дождешься – теперь живее. – И зашагал за Никитой к черному ходу виллы.

В передней стояли друг на друге два длинных деревянных ящика, плотно, надежно обитых тонкой металлической лентой.

– Бери спереди, – приказал Никита. Ящик оказался тяжелым.

– Невелик, а пуп вылазит, – удивился Семен.

– Ладно, ладно, понесли. – Никита, прищурившись, усмехнулся: – Мал золотник…

Они перетаскали ящики на телегу, укрыли их соломой.

– Ну, с Богом! – Перекрестившись, Никита ловко запрыгнул в телегу.

Семен, тоже осенив себя крестным знамением, сел на передок, натянул вожжи.

– Пошла! Пошла, милая!

Обогнув виллу, лошадь рысцой устремилась по липовой аллее, усыпанной опавшими листьями, которая вела к воротам, распахнутым настежь. И тут в начале аллеи появился старик с лысой головой, похожей на оплывшую свечу, закричал отчаянно:

– Никита Никитович! А я?… Как же я? Мне теперь куда?

– А, черт!.. – зло выругался Толмачев. – Совсем про Свечку забыл. Стой! – толкнул он в спину Семена.

Семен натянул вожжи. Лошадь остановилась. Никита спрыгнул с телеги, подбежал к старику.

– Такие дела, Свечка, – сказал он запаленно, сдерживая дыхание. – Держи! – И Толмачев вынул из внутреннего кармана пальто толстую пачку денег, разделил ее пополам и половину протянул старику. Тот озадаченно, похоже, ничего не понимая, принял деньги. – Еще что-нибудь в доме собери, – продолжал Никита. – Что возьмешь, все – твое… И… Чтоб духу через час твоего здесь не было. Сколько лет в деревню свою собирался?

– Дык ведь… – попытался было что-то проговорить старик.

– Вернусь, – улыбаясь, перебил Толмачев, прямо глядя в выцветшие глаза Свечки, – и если ты еще будешь здесь – убью. – И вроде дружески хлопнув старика по плечу, Никита Никитович побежал к телеге.

Смотрел ему вслед Свечка и потерянно шептал:

– А ведь убьет… Как есть убьет…

Глава 11 Чекисты

Ораниенбаум, 25 сентября 1918 года, 14 часов

Мимо пустых дач и вилл Ораниенбаума ехала, не шибко спеша, бричка, запряженная лохматенькой крестьянской лошадкой. В бричке размещалось шестеро: лошадью правил Михеич – он был командиром группы, – Любин расположился на самом задке, свесив ноги, а в центре сидели, спина к спине, четверо чекистов – Глеб Забродин в паре с Саидом Алмади и латыш Мартин Сарканис в паре с Василием Белкиным. Все ровесники, всех октябрьский вихрь застал в расцвете лет.

– Здесь направо, – сказал Любин. Повернув лошадь, Михеич спросил:

– Скоро?

– С версту.

Мартин Сарканис – белобрысый, молчаливый, всегда сосредоточенный, высокий, спортивный, с накачанными мышцами. Вырос он на бедном хуторе под Ригой, в детстве познал батрачество в латифундии немецкого барона, ведшего свое хозяйство по стандартам крупного американского фермерства. Там не раз отведал Мартин беспощадного кнута управляющего, и в его душе зародилась ненависть к «эксплуататорам». За годы батрачества у барона овладел Мартин немецким языком, шпарил – как по-латышски. Окончил четыре класса в школе при католическом костеле, опять пришлось идти работать – семья была большая, а он старший среди детей. На этот раз оказался в Риге, на заводе, где изготавливались швейные машинки. Вот там попал Мартин в кружок социал-демократов, которым руководил большевик Ян Стасис. А тут война, призыв, рекрутский лагерь под Даугавпилсом, формирование дивизии латышских стрелков, а в этой дивизии – со временем – крепкая, законспирированная по законам средневекового ордена меченосцев большевистская организация, и в ней Мартин Сарканис – один из руководителей. Грянул октябрь 1917 года – и вот уже на страже молодого государства рабочих и крестьян (а Мартин был твердо убежден, что рождение именно такого государства ознаменовал холостой залп «Авроры») безупречные рыцари идеи – латышские стрелки. А когда была создана Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и для нее потребовались идейные коммунисты, Мартин Сарканис пришел с заявлением в канцелярию Дзержинского.

Василий Белкин – личность совершенно противоположная: мешковатый, неуклюжий, с голубыми глазами, в которых, казалось, на всю дальнейшую жизнь застыло удивление от происходящего вокруг. Этот парень был родом из глухой смоленской деревни, вырос в многодетной («голоштанной») и безлошадной семье. Отец его, Иван Михайлович Белкин, был мужиком ленивым, шалопутным, охочим до спиртного и большим любителем выступать на всяческих сходках («Драть горло», – говаривала его супруга, баба крупная, не в пример муженьку рукастая, и супруг ее побаивался). Словом, родителю Василия Белкина революция большевистская приглянулась, и даже очень: поорать на митингах – это пожалуйста, барскую усадьбу разнести – милое дело, богатеям деревенским, кулакам-мироедам, морду набить, чтоб норов свой поумерили, – это сколько угодно, по первому сигналу новой власти. Да еще эта власть беднейшему крестьянству помещичью и кулацкую землю раздать обещает – задарма! Да мы за наши Советы!.. Правда, своей земли Белкин-старший не особо ждал, потому как работу по крестьянскому делу не обожал. И, надо сказать, если по внешнему виду удался Василий Белкин в маманю, то по душевному складу и характеру больше соответствовал родителю, притом соответствовал в главном – не любил работать.