Золотая голова

Тальви нашел красивое и эффективное решение задачи, не подставляясь под пулю и не шастая по темной чаще. Все же он был не дурак.

Если бы мне от его ума было хоть немного легче.

— Отдохнешь — пришлю за тобой человека, — сказал Тальви, когда мы поднимались по главной лестнице. В замке было так, как и ожидалось, — челядь уже готова была ко встрече, штандарт поднят, кухонные трубы дымят вовсю. Сильно подозреваю, что Тальви отправил меня восвояси не столько радея о моем отдыхе, сколько для того, чтобы прочитать почту — о том, что господина дожидается много писем, сообщил некий сутулый, лысеющий мужчина в темном кафтане хорошего сукна. Наверное, секретарь. А может, и управитель. Я слишком многого еще не знала здесь, проводя большую часть своей службы вне замка. И возможно, не узнаю.

Восвоясях ничего не изменилось. Я швырнула сумку с пожитками на стул, отстегнула шпагу. Что, каждое новое оружие, взятое мною в дорогу, придется пускать в ход? По крайности, «сплетница», в отличие от «миротворца», уцелела. Сплетницам вообще больше везет, чем миротворцам. И пользы от них больше, во всяком случае, в нашем ремесле… Я сняла шляпу, повесила ее на спинку стула. Распустила платок, которым в дороге стягивала на затылке волосы, чтобы не лезли в глаза. Встряхнула головой. Посмотрела на себя в зеркало. Ну, что тут пугаться? Обычная я…

Тихо постучали, и вошла госпожа Риллент, влача поднос с едой. Поставила его и, бросив неприязненный взгляд на авантюрный натюрморт на стуле, осведомилась, что еще, кроме ужина, мне будет угодно с дороги.

Мне было угодно, естественно, вымыться. Только после этого я рискнула бы переодеться. А от окружавших меня роскошей могла воспользоваться хотя бы правом не таскать воду самой. Ради этого удовольствия я могла бы отказаться и от ужина. Вообще-то на службе у Тальви особо не почревоугодничаешь, но сегодня нас накормили вполне сносно. Хотя баранина, поданная нам в деревне, была, на мой вкус, чересчур жирной и недосоленой.

Но госпожа Риллент удалилась, не дав мне времени высказаться, да к тому же отказ был бы проявлением невежливости по отношению к ней. Я села за стол. На подносе имели место быть отварная камбала в белом соусе, омлет с сыром, ореховый хлебец и серебряная кружка с крышкой, в которой — в кружке, а не в крышке — плескалось фораннанское вино. Не так уж густо, но на рыбе я и сломалась, не притронувшись ко всему остальному. Только вина глотнула, чтобы унять жажду. Я люблю южные вина, но сейчас я бы предпочла, чтоб это была вода. Затем я расстегнула сумку, вызвавшую, вкупе со шляпой и шпагой, неодобрительный взгляд домоправительницы, и принялась разгружаться. Первым делом — вон «Хронику… «, на стол ее, болезную. На протяжении поездки я так и не выбрала времени вернуть ее Тальви, тайно стремясь оттянуть неприятный разговор. За ней последовала рубашка. Может, я ее сегодня же и надену, а ту, что на мне, когда буду умываться, заодно и постираю… Тут меня снова прервали. Я думала, что это будет госпожа Риллент с кувшином и тазом, но это оказался Ренхид — без того и без другого.

— Тебя ждут, — сказал он. И, помявшись, добавил: — Сейчас.

Я повернулась к столу. Повинуясь какому-то порыву, сняла с пальца перстень и положила рядом с зеркалом. Вряд ли кто посмеет его украсть. А если посмеет — руки выдерну. А затем — больной зуб надо рвать, а гнойник отсекать — схватила «Хронику… «, засунула ее за пояс, и двинулась за Ренхидом.

Раньше Тальви сам приходил ко мне. Теперь решил не утруждаться. И раньше он все же давал мне короткую передышку. Теперь с этим было покончено. А что? Получил какое-то срочное известие и — вперед, подруга! Правда, зайти к нему он велел до того, как разобрал почту. Но вероятно, он этого известия ждал. Может, и помыться не успею. Это жаль. А ваши омлеты кушайте сами.

Ренхид погремел бронзовым кольцом, вделанным в ручку тяжелой дубовой двери, открыл и отступил в сторону, пропуская меня. Я ступила через порог, предполагая сразу увидеть Тальви. Но не увидела. Уже стемнело, и, хотя в комнате горели свечи, Тальви удалось заметить не вдруг. Он стоял в самом темном углу кабинета. Потому как это был кабинет и ничто иное. Стены, обитые кожей тонкой выделки с серебряным тиснением до резных дубовых панелей. Вся мебель в комнате — книжные полки, шкафы, секретер, кресло с высокой спинкой

— была из черного дерева. И большой письменный стол — тоже. Ни картин, ни статуй, ни трофеев войны и охоты. Штофные занавеси были задернуты неплотно, и сквозняк колебал пламя свечей в серебряных шандалах, тяжелых, старомодных.

Тальви стоял между конторкой и секретером, его лицо было скрыто в тени.

— Кстати, — сказала я от порога нахально-бодряческим голосом, — я все время забываю вернуть тебе книгу… — и вытащила «Хронику… «.

— Положи на стол, — отозвался он. Я повернулась к столу. Там стояла костяная шкатулка, лежали бумаги, еще какие-то безделушки…

У меня внезапно закружилась голова. И все поплыло перед глазами. Я помнила это ощущение, там, на площади… И попыталась отвернуться.

Не смогла.

Я сделала шаг. Другой.

Это были не бумаги, а листы пергамента, исчерканного словами на непонятном мне языке. А может, это был шифр. Истинные сокровища Севера… Поверх серебрилась цепь с крупным синим восьмиугольным камнем диковинной огранки. Четыре металлических цилиндра (какой-то сплав? ) разной длины и толщины, однако способные все вместе уместиться на моей ладони. И еще резная фигурка с мизинец вышиной — то ли кошка, то ли лиса. Забавная такая зверушка. Если не смотреть на ее морду. Иначе подобный оскал мог бы и напугать.

Я смотрела и смотрела, как смотрят дети в колодец, знают, что упадут и утонут, а все равно не в силах оторваться, зачарованные гибельной глубиной. Все во мне кричало: «Отвернись! Отвернись! «, однако ноги тяжело ступали по ковру.

По направлению к столу.

А затем словно мощная волна подхватила меня, вознесла, швырнула назад и со всплеском отхлынула. … Я лежу в постели и гляжу на темные балки под высоким беленым потолком. Все вокруг огромное — и эти балки, и окно с белой занавеской, и подушка, с которой сползает моя голова. Женский голос откуда-то из выси и дали напевает:

«Все, о чем ты мечтала, получишь сполна, И о чем не мечтала.

Назови свое имя», — сказал сатана Но я промолчала.

Перебивая этот голос, слышатся другие, мужские. Они что-то бубнят о таможенных пошлинах, мостовом сборе и о главной годовой ярмарке — той, что на Воздвиженье…

Женщина наклоняется, чтобы поправить подушку, и я вижу прекрасное лицо с темными глазами, так не похожими на мои… Глаза матери.

Это не все огромное — это я совсем мала! Это наш, пока еще наш городской дом в Кинкаре!

Всплеск!

Меня несут на руках, и не потому, что я так уж мала — мне лет шесть или семь, а потому что в пути я стерла ноги и не могу идти. А нам нельзя останавливаться. Но я — это не я. Кто— то другой цепляется за шею отца. Не моего отца. Ночь холодна, такие нередко сменяют собой изнуряюще жаркие дни… откуда я это знаю? Песок хрустел под ногами. Родители то и дело оглядывались назад, где черное небо лизали языки пожара, отсвет которого превращал окружавших нас людей в призрачные тени. Их было немало, таких, как мы, беженцев. Все они молчали, никто даже не плакал, слышалось только тяжкое затрудненное дыхание. И тем пронзительней прозвучал в тишине визг, опередивший топот копыт.