Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)
Шрифт:
— Вот как! Спасибо.
Через минуту Роман Герасимович уже звонил по телефону и сообщал кому-то о выдающемся успехе Соловьева.
Мечик Гайдай получил решительный отпор от Лиды Шепель. Он не ждал такого острого удара по своему самолюбию, тем более что произошло все это в присутствия почти всех десятиклассников.
На следующий день, после того как Лида не пришла на назначенное свидание, Мечик потребовал от нее объяснений. Перед уроком английского языка он сел рядом с Лидой и что-то ей зашептал. Ученица молча слушала, потом вдруг встала и громко, на весь класс промолвила:
— Послушай,
Мечик покраснел, побледнел, попробовал улыбнуться. Он понял, что Лида знала про его хвастовство в классе, и это была ему месть!
— Гражданочка, — промямлил он, — вам не удастся скомпрометировать меня перед лицом достопочтенного общества одноклассников…
Но «достопочтенное общество» смотрело на него с нескрываемой насмешкой. Кто-то, кажется Вова Мороз, заметил:
— Удивительно, даже твой яркий галстук не помог!
— Как попугай! — сердито отрубила Лида.
Немного смягчила положение лишь Марийка, которая спросила:
— Лида, а ты уверена, что Мечик назначал тебе свидание? Ты иногда очень плохо слышишь!
Если бы только пораженное самолюбие! Нет, переживания Мечика были глубже.
После уроков он неожиданно подошел к Марийке.
— Я хотел сказать тебе только одно, — начал он. — Ты, наверное, думаешь, что я продолжаю свою линию?
— Какую линию? Не понимаю.
— Я говорю о Шепель. Ведь знаешь, что я пари с товарищами хотел заключить… Несерьезно это. Вообще такое пари — хулиганство. Не в этом дело сейчас. Видишь, не думай… Хотя, собственно, и началось с такого, с несерьезного… Извини, я так комкано говорю. Одним словом — я со временем почувствовал, что Лида для меня больше чем одноклассница. Сам удивился, когда обнаружил, что мне без нее… ну, грустно, тоскливо. Больно сегодня было. Ты хотела спасти мое самолюбие, я правильно тебя понял? Спасибо. Видишь, только тебе это говорю. Сам не знаю, как произошло, что она… что все это стало для меня так серьезно…
Он не смотрел Марии в глаза и не мог заметить, как они огорчились.
Этот вечер для Нины тянулся почему-то очень медленно. Когда она закончила готовить уроки, было только десять часов. Неудача с рассказом уже не так остро волновала, осталась горечь и усталость и еще какое-то чувство одиночества.
В последнее время это чувство появлялось все чаще и чаще. Сначала оно удивляло Нину, было таким неожиданным для нее. Ученица старалась отогнать его, погружалась в книги, но оно стояло где-то совсем близко, и избавиться от него, кажется, было невозможно.
Оно мешало Нине учиться. Ей надо было прилагать усилия, чтобы сосредоточиться, все забыть и переключить внимание на учебники.
Иногда она искала успокоения в музыке. Тогда играла свою любимую «Баркаролу» Чайковского. Лодка, мелодия песни, набегают волны, снова где-то поют гондольеры, и, в конце концов, плеск волн, который замирает вдали.
Легонько стучала крышка пианино, черный лак отбивал свет лампы, за окном чернела весенняя ночь. Подходила к окну и вдруг видела Коровайного, слышала его возглас: «Зачем ты пришла?»
Легкий, совсем незнакомый стук в дверь. Нина вздрагивает, поворачивает голову и, не обзываясь, ждет. Стук повторяется, слышен голос матери.
— Нинуся,
это к тебе!Нина молча подходит к двери, отворяет ее и застывает удивленная.
На пороге стоит Юрий Юрьевич.
И вот они сидят друг против друга — классный руководитель и ученица. От учителя не скрылась бледность его ученицы и эта новая складка в уголках рта — такая жалостная и неожиданная.
Юрий Юрьевич не спеша достает носовой платок, словно готовясь к длинному разговору. Потом осматривает комнату, останавливает взгляд на стопке книг по педагогике.
— Как же, Нина! Твердое решение?
Нина хочет сказать, что уже окончательно решила стать педагогом, но вдруг вспоминает Коровайного и молчит. Учитель не дает продлиться паузе:
— Вас удивило мое позднее посещение, правда? Я не хотел откладывать разговор с вами на завтра, так как меня очень беспокоит, Нина, что у вас случился такой разлад с классом.
«Вот о чем разговор!» — мелькнула у нее мысль.
— Я знаю, что вы мне верите, — продолжал Юрий Юрьевич, — верите, что я хочу вам только добра. И я буду говорить с вами откровенно и искренне. Почему вы разорвали дружбу с Марией Полищук?
Нине кажется, что учитель сказал что-то острое, колючее, что здесь произошло какое-то недоразумение, или, может, она плохо услышала? Ей хочется как-то опровергнуть эти слова, но взгляд Юрия Юрьевича такой ясный, он, наверно, читает каждую ее мысль. Лучше не смотреть ему в глаза, но не смотреть невозможно: его глаза перехватывают любое ее движение.
— Я понимаю, что вам, Нина, трудно сказать всю правду. Я так и думал. Это признак, что вашу болезнь можно вылечить. Вам стыдно за свое поведение. А стыд — сигнал, серьезный сигнал. Прислушайтесь к нему. Как случилось, что вы противопоставили себя всему классу, завидуете товарищам, в особенности Марии Полищук, и какая-то ее неудача тешит вас? Что произошло?
— Юрий Юрьевич, — прошептала Нина, — зачем вы обижаете меня?
Но эти слова для нее самой прозвучали как-то так фальшиво, что она замолчала и наклонила голову.
— Если это вас обижает, очень хорошо. Будьте сами себе врачом, Нина. Найдите в себе мужество вырвать из сердца мерзкое чувство, недостойное вас. Знаю, что это не совсем легко. Но это позарез нужно… Так было и со мной.
Нина быстро глянула на учителя:
— С вами?
— Да, да. До войны я работал в другой школе, завучем. Ну, со мной учительствовал мой молодой коллега Петренко. У меня с ним были всегда серьезные споры. Я его не раз подвергал критике на педсовете, считал, что Петренко слабо преподает свой предмет. А однажды раздраженно сказал ему: «Педагогика — не ваше дело, вы по ошибке избрали себе эту специальность!» Потом началась война, и я с Петренко большее не встречался. В прошлом году я учился на курсах повышения квалификации учителей. Лекции нам читали опытные педагоги. Ну, и представьте, одним из лучших лекторов был Петренко! Мы сразу узнали друг друга, и мне показалось, что Петренко слегка улыбнулся. Ведь теперь уже он учил меня, старого учителя, как надо преподавать! Скажу правду, у меня даже мелькнула мысль, не оставить ли курсы? Я решил, что ни за что не буду сдавать ему экзамен. Ни за что! Так, знаете, было мне и стыдно, и больно, и просто ощущал я к нему зависть.