Золотая медаль (пер. Л.Б.Овсянникова)

— Где там исправился! — махнула Нина рукой. — Он стал хуже, чем был. Озорник настоящий! И учится плохо. Одним словом, вы, как отец, должны повлиять на него. Знаете, построже…

Но придя домой, Нина ощутила непонятное беспокойство. Было тревожно на сердце, неуютно. Она положила портфель с книжками и, не раздеваясь, села в кресло. Что же такое произошло? Словно не Коровайный, а она сама — пятиклассница, сломала деревце. Откуда это чувство?

«Я сделала правильно, — думает Нина. — Отцу надо было рассказать. Этот „друг“ слишком уж распоясался».

Неожиданно она поймала себя на слове «друг». И вдруг ей подумалось: «Ты же поэтому и пожаловалась на Лукаша, что он Мариин друг!»

— Неправда! — вслух думает Нина, схватывается и ходит по комнате, чтобы не слышать другого голоса, который кричит в груди.

В конце концов она успокаивается, снимает шубку. Входит мать, озабоченно осматривает на новое платье дочери:

— Не помяла ли? Гляди, чтобы не капнула чернилами! Переодевайся, доченька, обед на столе. Какая сегодня утка с яблоками! Пальчики оближешь!

— А крем есть на третье?

Нина спрашивает о креме, лишь бы что-то ответить матери. А думает о другом. Какой в самом деле дотошный Коровайный! Кто ему рассказал, что Земля была не горячая, а холодная? Другого бы это не заинтересовало, а он — что! Сразу прибежал, волнуется: «Как же в учебнике написали неправду?»

Утка была замечательная — золотая, яблоки — душистые, с поджаренной корочкой, как любила Нина. Но неожиданно за дверью послышался знакомый голос Оли Лукошко.

— Что случилось?

Нина выскочила из-за стола. Девочка была запыхавшаяся, бледная от волнения.

— Нина, отец очень бьет Лукаша! Ой, он так кричит! А никого из соседей нет дома!.. Ой, я так бежала!..

— Куда же ты? — кричит мать. — Нина, ты сумасшедшая! Оденься!

Не попадая в рукава, девушка впопыхах набросила шубку и выскочила за Олей.

Знакомая четвертая квартира. Нина рванула дверь — та была открыта. В передней, в уголке на сундучке, сидит съежившийся мальчик. Он сидит спиной к Нине, но она сразу же узнает его. Мальчик не поворачивает головы.

— Лукаш!

Девушка замечает, что вся его согнутая фигура мелко дрожит.

— Лукаш! — почти кричит Нина.

Тогда он порывисто поворачивается к ней. Его глаза встречаются с взглядом вожатой. Нина вздрагивает — глаза мальчика страшные, они лихорадочно горят.

— Ты? — сказал Лукаш. — Зачем ты пришла? Посмотреть? На, смотри! На!

Он вдруг сорвал из плеч рубашку. Нина отшатнулась, зажмурилась: его тело было в синяках, в темно-красных полосах. Так, зажмурившись, толкнула дверь в соседнюю комнату.

Отец Лукаша стоял у окна, молчаливый и хмурый.

Держась за косяк, чувствуя, как что-то клокочет в горле, Нина едва переступила порог.

— Как вы смели? Кто вам дал право? — задыхаясь, сказала она. — Вы же — не зверь, вы — отец! Да и звери не бьют своих детей… А вы… сына, свою кровь!.. Вы не нашли другого способа повлиять, схватились за ремень!

Отец подошел к кровати и тяжело опустился на нее.

— Вы… снова пришли? — тихо спросил. — Вы же хотели этого, хотели! Вы же сами толкнули меня! Вот и проучил. Места теперь себе не нахожу…

Эти слова словно пронизывают Нину. Только в эту минуты со всей ясностью она начинает понимать, какую страшную ошибку допустила, что не предупредила этого разнервничавшегося, больного человека. Не так надо было с ним говорить, не так. Надо было предупредить, что для Лукаша нужны хорошие родительские слова. У мальчика нет матери, он, наверное, очень соскучился по теплой ласке, он бы с радостью припал устами к родительской руке, но эта рука берет твердый ремень, и град ударов сыплется на худенькие плечи, на костлявую спину, на стриженную голову.

Нина прикусила губу, но не чувствует боли, не чувствует во рту соленую кровь. То, что сказал отец Лукаша, ранит острее.

Он поднимается и молча смотрит на нее.

— Идите прочь, — тихо говорит он. — Мне неприятно вас видеть!..

Как в гипнозе, Нина молча поворачивается и уходит. Она не помнила, как спустилась со второго этажа, как переходила дорогу. Увидела себя вдруг в своей комнате и опомнилась. Но от этого еще нестерпимее стала вся неприятность того, что произошло.

Теперь единственным желанием Нины было упасть на грудь родному, близкому человеку и все ему рассказать. Кому же? Матери?

Нина заранее знала, что скажет мать. «Ниночка, ты же абсолютно права! Он же — озорник, хулиган! Следует ли портить себе нервы из-за него?»

Отцу? Рассказать обо всем отцу…

Но девушка ощутила непобедимый стыд перед этим родным человеком, которого она так любила и уважала. Нельзя было представить, как глянет отец, как это его взволнует, как ему будет больно, что у него такая дочь!

Что бы дала Нина в ту минуту, чтобы иметь хорошую, искреннюю подругу — такую, какой когда-то была Юля Жукова и… и Марийка! Невыразимо захотелось, чтобы все было так, как когда-то, чтобы можно было пойти к Юле, к Марийке, обо всем рассказать. Со страхом и тоской Нина ощутила вдруг свою одинокость.

«Как же это произошло? Как произошло?» — украдкой повторяла девушка. Как она могла потерять и любимых подруг, и весь класс, весь десятый класс?..

В эту минуту для Нины уже не было никаких сомнений, что она осталась сама. Никто ей об этом не говорил, и никогда еще с такой острой выразительностью не ощущала она, что ни подруг, ни товарищей у нее сейчас нет.

Она подошла к окну. Из раскрытой форточки вдруг пахнуло свежей проталиной, корой деревьев, набухшими почками. В саду за окном давно уже растаяли заносы, и совсем незаметно началась весна.

Нина села на стул и приложила обе ладони к щекам. Щеки пылали огнем.

36

Последняя четверть учебного года — особенная, не похожа на другие. Она тревожная и сладкая, ведь это — последняя четверть перед экзаменами, перед каникулами. В ней ощущается дыхание весны, юности, она еще больше сближает друзей, еще крепче соединяет одноклассников. У школьников, особенно старшеклассников, появляется подчеркнутое выражение озабоченности, а у десятиклассников к тому еще присоединяется торжественное воодушевление, как накануне большого и радостного праздника.