Золотая тетрадь

Неожиданно он вынимает трубку изо рта и говорит:

— Анна, я думаю, твоя душа находится в опасности.

— Это более чем вероятно. А разве это так ужасно?

— Ты находишься в весьма опасном положении. Ты получаешь достаточно денег для того, чтоб не работать, благодаря довольно-таки произвольным механизмам выплат материальных вознаграждений со стороны наших издательств…

— А я и не пыталась все представить так, как будто это связано с какими-то моими особыми заслугами…

(Я замечаю, что мой голос снова звучит резко, и добавляю к этим словам улыбку.)

— Да, не пыталась. Но есть такая вероятность, что эта твоя миленькая книжечка будет и дальше приносить тебе такой доход, который позволит не беспокоиться о заработках, ну, еще какое-то время. А твоя дочь уходит в школу каждый день, с ней у тебя тоже не так уж много хлопот. Поэтому ничто не может помешать тебе куда-нибудь забиться и ничего особенного не делать, а только предаваться бесконечным размышлениям обо всем на свете.

Я рассмеялась. (Смех получился раздраженный.)

— Что это тебя так развеселило?

— В школе у меня была одна учительница, а в то время я проживала пубертатный период и меня штормило не на шутку, которая любила повторять: «Анна, ну что ты бесконечно о чем-то размышляешь, прекрати. Лучше пойди и сделай что-нибудь».

— Возможно, она была права.

— Все дело в том, что я так не считаю. Я также не считаю, что прав ты.

— Что ж, Анна, мне больше нечего сказать.

— И я ни на секунду не поверю, что ты самверишь, что прав.

Услышав это, Джек вспыхивает и быстро бросает на меня враждебный взгляд. Я чувствую, что и на моем лице написана враждебность. Меня просто поражает, что мы внезапно оказались столь непримиримо настроенными по отношению друг к другу; особенно когда настал момент прощаться. Потому что сейчас, когда мы оба чувствуем враждебность, прощаться не так больно, как я ожидала. У нас обоих увлажняются глаза, мы целуем друг друга в щеку, мы крепко друг друга обнимаем; но нет сомнений в том, что наш последний спор переменил все наши взаимные чувства. Я быстро иду в свой кабинет, беру пальто и сумку и спускаюсь вниз по лестнице, благодаря судьбу за то, что Розы поблизости нигде не видно и, значит, не придется пускаться в объяснения.

Снова дождик, он мелко и занудно моросит. Дома вокруг большие, темные, сырые, словно в какой-то дымке от отражаемого ими света; автобусы же — алые, живые. Я уже точно не успеваю заехать в школу за Дженет, даже если я возьму такси. Поэтому я забираюсь в автобус и сижу там, окруженная промокшими и душно пахнущими пассажирами. Больше всего на свете мне бы хотелось принять ванну, и сделать это немедленно. Мои бедра трутся друг об друга, друг к другу липнут, подмышки взмокли. В автобусе я начинаю проваливаться в пустоту; но я решаю не думать об этом; для Дженет я должна быть свежей. Вот так я оставляю в прошлом Анну, которая приходит на работу и бесконечно спорит с Джеком, которая читает письма грустных, разочарованных людей и недолюбливает Розу. Когда я добираюсь до дома, то обнаруживаю, что там пусто, и я звоню подруге Дженет, точнее, ее матери. Дженет придет домой к семи; им надо закончить одну игру. Тогда я набираю ванну и наполняю все помещение горячим паром, я погружаюсь в ванну, и я купаюсь, медленно и с наслаждением. После ванны я изучаю свое платье, черно-белое, и замечаю, что воротничок уже слегка испачкан, поэтому его уже нельзя надеть. Меня раздражает, что это платье было впустую отдано работе. Я одеваюсь заново; на этот раз я выбираю свои веселые штаны в полоску и черный бархатный жакет; но я буквально слышу, как Майкл говорит: «Анна, почему сегодня ты так похожа на мальчишку?» — поэтому я тщательно причесываюсь так, чтоб на мальчишку совсем не походить. Все конфорки у меня уже зажжены. Я начинаю готовить сразу два ужина: один для Дженет, другой — для Майкла и себя. Дженет сейчас помешана на шпинате, запеченном в сливках и с яйцом. А для печеных яблок я забыла купить коричневый мягкий сахар. Я стремглав бросаюсь вниз по лестнице, на улицу, врываюсь в лавку бакалейщика, когда хозяева уже собираются закрываться. Они, веселые и добродушные, меня впускают; и я оказываюсь вовлеченной в их игру, которую они так любят: трое мужчин в рабочих белых курточках меня обслуживают, поддразнивая и посмеиваясь надо мной, и называют меня «моя любовь» и «моя птичка». Я — прелестная малышка Анна, прелестная малышка, девочка. Я снова бросаюсь вверх по лестнице, домой, Молли уже дома, с ней пришел и Томми. Они громко спорят, а я притворяюсь, что их не слышу, и иду наверх. Там Дженет. Она возбуждена, но от меня отрезана; она была в своем детском мире в школе; потом с подружкой она тоже была в своем детском мире, и ей пока не хочется оттуда уходить. Она спрашивает:

— А можно, я поужинаю в кровати?

А я ей говорю, но только для проформы:

— Ох, ну ты и лентяйка!

А она мне:

— Да, я лентяйка, ну и пусть.

Она, хотя я ничего об этом не успела ей сказать, сама проходит в ванную и набирает воду. Через три лестничных пролета я слышу, как они весело болтают с Молли и как они смеются. Молли без всяких усилий становится ребенком, когда общается с детьми. Она рассказывает Дженет какую-то бессмысленную сказку про животных, захвативших театр, про то, как они театром управляли и никто не замечал, что это не люди, а животные. Ее рассказ настолько меня захватывает, что я даже спускаюсь на лестничную площадку перед ванной, чтобы его дослушать; а на площадке еще ниже стоит Томми, он тоже слушает, но с недовольным и скептическим видом — всего сильнее мать раздражает его, когда она общается с Дженет или еще с каким-нибудь ребенком. Дженет смеется, колотит руками по воде, и я слышу, как вода при этом обильно проливается из ванны на пол. Теперь пришел черед мне раздражаться и сердиться, потому что ведь это мне придется всю эту воду с пола собирать. Дженет выходит в своем беленьком халатике и в беленькой пижамке, ее глаза уже слипаются. Я захожу в ванную, опускаюсь на колени и убираю тонны воды, излившейся из ванны на пол. Когда я возвращаюсь к Дженет, она уже лежит в кровати, обложившись своими комиксами. Я заношу поднос, на нем — блюдо из шпината, запеченного в яйце, и яблоко в хрустящей шапочке из крема. Дженет просит меня рассказать ей что-нибудь.

— Жила-была маленькая девочка по имени Дженет, — начинаю я, и она довольно улыбается. Я рассказываю ей, как эта маленькая девочка одним дождливым днем пошла в школу, как она училась, делала уроки, играла с другими детьми, как она поссорилась с подружкой…

— Нет, мама, не поссорилась, это было вчера. Я люблюМери на веки вечные.

И я меняю свою сказку так, что Дженет в ней теперь любит Мери на веки вечные. Дженет ест с мечтательным видом, плавно, раз за разом поднося ложку ко рту, слушая, как я в этой сказке воссоздаю прожитый ею день, придаю ему форму. Я наблюдаю за ней, вижу, как Анна наблюдает за Дженет. За стеной плачет ребенок. И снова ко мне приходит чувство непрерывности всего происходящего, веселой и уютной интимности, и я завершаю свой рассказ:

— А потом Дженет прекрасно поужинала запеченным в яйце шпинатом и яблоками с кремом, а ребенок за стеной немного поплакал, успокоился, уснул, и Дженет тоже, почистив зубы, легла спать.

Я забираю поднос, и Дженет спрашивает:

— А мне обязательно чистить зубы?

— Конечно, ведь по рассказу так положено.

Она плавным движением свешивает с кровати ножки, сует их в шлепанцы, как лунатик подходит к тазику для умывания, чистит зубы и возвращается в кровать. Я тушу свет, задергиваю шторы. У Дженет есть привычка перед сном лежать, как это принято у взрослых: на спине, закинув руки за голову и глядя на мягко покачивающиеся шторы. Снова идет дождь, сильный на этот раз. Я слышу, как в самом низу дома хлопнула дверь: Молли пошла в театр. Дженет тоже это слышит и говорит:

— Когда я вырасту, я буду актрисой.

Вчера было — учительницей. Она сонно просит:

— Спой мне песенку. — Потом закрывает глаза и бормочет: — А сегодня я ребеночек, я — маленький ребеночек.

И я пою ей и пою, а Дженет слушает: интересно, какой из всех известных ей вариантов колыбельной песни я изберу сегодня, потому что у меня в запасе есть много вариаций на тему: «Баю-бай, детка, спи, спи-усни в своей кроватке, спи в тепле и сны смотри, новые, прекрасные, спи всю ночь, пока темно, а как станет светло, тут же глазоньки протри и на ясный свет взгляни». Часто, когда Дженет считает, что выбранные мною слова не соответствуют ее настроению, она меня останавливает и требует пропеть какую-нибудь другую вариацию на эту тему; но сегодня я угадала правильно, и я пою эту песенку снова, и снова, и снова, пока не понимаю, что Дженет уже заснула. Когда она спит, она кажется очень-очень маленькой и беззащитной, и мне приходится подавлять в себе мощное импульсивное желание ее защитить, закрыть от всех возможных в этой жизни невзгод. Сегодня вечером это чувство мощнее, чем обычно; но я знаю, что это потому, что у меня месячные и мне самой хотелось бы к кому-нибудь прижаться. Я выхожу, беззвучно прикрывая за собою дверь.

А теперь — приготовление ужина для Майкла. Я разворачиваю телятину, которую не забыла утром хорошенько отбить; я обмакиваю кусочки в желток, обваливаю их в сухариках. Сухарики я приготовила еще вчера, и они все еще источают сухой и свежий аромат, несмотря на то что воздух влажный. Я нарезаю на кусочки грибы и погружаю их в мисочку со сливками. В холодильнике у меня припрятана кастрюлька бульона, превратившегося в желе, я даю ему растаять и заправляю его травками и специями. Из тех яблок, которые я запекла для Майкла, когда готовила для Дженет, я осторожно извлекаю мякоть из не успевших еще остыть, потрескивающих шкурок, я смешиваю эту мякоть с легким, слегка приправленным ванилью кремом, и я взбиваю эту массу до тех пор, пока она не загустеет; а потом я снова осторожно ее закладываю в яблочные шкурки и отправляю их в духовку, чтобы они там подрумянились до корочки. Кухню заполняют запахи моей стряпни: как вкусно все пахнет; и внезапно я ощущаю счастье, я счастлива настолько, что чувствую, как теплая волна проходит через все тело. Потом внутри все холодеет, и я думаю: «Ощущение счастья — это ложь, это привычка к счастью, сложившаяся в мгновения, подобные вот этому, в последние четыре года». И счастье исчезает, я отчаянно устала. Вместе с усталостью приходит чувство вины. Мне знакомы все формы и разновидности чувства вины настолько хорошо, что это даже стало утомительным и скучным. Но, несмотря на это, мне каждый раз приходится бороться с этим чувством. Возможно, я уделяю Дженет слишком мало времени — ах, нет же, это чушь, она не была бы такой счастливой и беззаботной, если бы я что-то делала неправильно. Джек прав, я слишком эгоистична, мне бы лучше просто заняться какой-нибудь работой, а не разбираться со своим сознанием и с совестью — чушь, я в это не верю. Мне следовало бы Розу полюбить — ну, это только святому человеку под силу, она женщина ужасная. Я живу на деньги, которых я не заработала честным трудом, потому что только счастливый случай сделал мою книгу бестселлером, другим же людям, у которых таланта больше, чем у меня, приходится потеть, страдать — чушь, это не моя вина. Эта битва с разными формами недовольства самой собой, конечно, утомляет, однако я знаю, что это не только моя личная беда. Когда я обсуждаю это с другими женщинами, они мне говорят, что им приходится сражаться с чувством вины всех видов и мастей, и это чувство они сами считают иррациональным, как правило, это касается работы или их желания уделить время себе; эта вина — привычка нервов, заработанная в прошлом, точно так же, как счастье, которое я ощущала несколько минут назад, привычка нервов, сложившаяся в той ситуации, которой больше нет. Я достаю вино, чтобы оно прогрелось, и ухожу к себе, мне нравится смотреть на низкий белый потолок, на бледность стен, скрывающихся в сумерках, на красное свечение огня в камине. Я опускаюсь в большое кресло, и теперь моя депрессия уже сильна настолько, что я с трудом удерживаюсь, чтобы не заплакать. Я думаю, я просто пытаюсь бодриться, притворяюсь: приготовление еды для Майкла и это ожидание — к чему все это? У него теперь есть другая, которую он любит больше, чем меня. Я это знаю. Он придет сюда сегодня по привычке или по доброте душевной. А потом я снова пытаюсь побороть это уныние и силой возвращаю себе чувство уверенности и доверия (как будто я захожу в другую комнату внутри себя), и я говорю: Майкл скоро придет, мы вместе поедим, выпьем вина, он мне расскажет о том, что делал сегодня на работе, потом мы выкурим по сигаретке, и он меня обнимет. Я ему скажу, что у меня сегодня месячные, и, как обычно, он станет надо мной смеяться и скажет: «Дорогая моя Анна, только не пытайся на меня навесить свое чувство вины». Во время месячных я нахожу успокоение в знании того, что Майкл ночью будет меня любить; это сглаживает мой внутренний протест против той раны в глубине тела, которая там открывается совсем не потому, что я этого хочу. А после мы будем вместе спать, всю ночь.

Я понимаю, что уже довольно поздно. Молли возвращается домой из театра. Она спрашивает:

— Майкл придет сегодня?

Я отвечаю:

— Да.

Но по ее лицу заметно, что она не верит в это. Она расспрашивает, как прошел мой день, а я ей отвечаю, что решила выйти из партии. Она кивает и говорит, что заметила, что если раньше она состояла чуть ли не в дюжине разных комитетов и была вечно занята партийными делами, то теперь она входит лишь в один и все никак не может себя заставить заняться партийной работой.