Золотаюшка

Вот ведь проходит минута за минутой, и чем дальше поезд забирается в горы, тем ближе Пылаев к Реченску, к городу, в котором, по его представлению, или ждет его не дождется, или уже выскочила замуж и поет веселые песни, или одиноко сидит у окна и заливается горючими слезами Паня. Он все пытался представить себе, как произойдет их встреча и какие слова он ей скажет, но услышал тихий, воркующий смех Натальи и ее возглас:

— Вот и горы, Ванечка! Я уже на своей родине, в Башкирии…

Вскоре она ушла в купе, а он остался в проходе у окна и долго смотрел на громадные башкирские горы, в которых судьба свела его с Панной и Натальей, с двумя сестрами, как нарочно, и где он сделал свой выбор. Тогда было зеленое лето со щедрым огромным солнцем, белыми яблонями и сосновым бором, в котором отдыхала немая мудрая тишина, а сейчас за окнами вагона, не отставая от поезда, развернулась белая зима. И по горам, на фоне черного печального сосняка, нежно лепились пушистые снежные березы, как в меховых серых шубенках, и от зимнего молчания веяло грустью. Уже перед самым Реченском, когда поезд въехал в зеленый сосновый бор, и небо пропало, и изгородь желтых стволов обступила железную дорогу, запестрела на бегу, Иван облегченно вздохнул.

Где-то впереди белого молчания солнечным пятном маячила живая фигура озорной, смеющейся Панны и ее большие угольные глаза с темным огнем, которые сверкали, смеялись и звали.

Он вспомнил, как они с Венькой Рысиным приехали в Реченск на веселое летнее житье с твердым решением облазить все скалы, пройти все тропинки и вдоволь поплавать на плотах по реке Белой.

В доме соседа Рысиных, Филиппа Васильевича, ему сдали отдельную комнату, в два горла кормили, окружили заботой, а в обществе двух дочерей на выданье скучать ему было некогда.

Его сердце тогда сразу потянулось к старшей — разбитной и общительной Панне, увидев которую, он ахнул от восторга и подумал: вот, мол, на ком жениться бы. Он ухарски часа два отмахал тогда топором, раскалывая чурбаки, а потом сложил поленья в пирамиду, а она вместо «спасибо» схватила руками его за щеки и, заалев румянцем, сочно и жадно поцеловала его в губы. Он радостно отметил: «Жизнерадостная, в общем. Дело будет», — и не обманулся.

Тихую белолицую Наталью он как бы не замечал, пока не случилось такое, что люди называют судьбой…

Это было в конце мая.

Гроза застала его и Панну в полупустом рейсовом автобусе. Вернее, о грозе они догадались по испуганным глазам кондукторши, зловещему черно-синему полотнищу неба и вздрогнувшим от грома стеклам. Шофер тревожно оглянулся на пассажиров, оглядел их лица и прошептал что-то кондукторше. Та закивала и, закрыв сумку руками, торжественно объявила:

— Доедем до города, и автобус дальше пока не пойдет. Переждем бурю. Закройте окна плотнее.

Закрывая окна, Иван услышал, как загудел воздух, зашелестели травы и деревья. Гром долбил землю, а в высоте словно чугунные била ударяли в один огромный колокол, и этот гул сотрясал землю, раздвигал горизонт, катился по долинам, наваливался на тайгу и ухал в горах.

— Закройте окна плотнее, — снова скомандовала кондукторша.

Автобус въехал в город и остановился. Пассажиры по одному покидали автобус и стремительно скрывались в подъездах.

— Пойдем и мы, — сказал Иван и взял Паню за руку.

Они вышли прямо в грозу и побежали — рука в руке — к веселому зданию школы, а оттуда, по переулочкам, вниз к реке Белой, где в низине стоял ее дом.

— Не отставай! — весело крикнула Паня, и он увидел, как по ее румяным круглым щекам хлестнули струи ливня. Она ахнула, приседая, а потом снова бросилась вперед.

Они бежали по шумной, широкой, плывущей воде, словно по реке, а она догоняла их и путалась в ногах, а сверху, с неба, лилась вторая река, била по плечам прохладными ладонями, будто подгоняла. Их ослепляла молния, и тогда небеса, вода и избы становились от ее стреляющих вспышек голубыми, лунными. Грома щедро раскатывались по небесам, и, казалось, где-то за базарной площадью разом загудели колокола.

Когда Иван и Паня, хлопнув калиткой, пробежали мимо скулившего в конуре Джека и встали под навес, колокола утихли и Панна, отжимая косы, наклонилась к его щеке и горячо прошептала в уши:

— Гром спит в колоколах… — И засмеялась.

На следующий день после обильного ужина он вышел в сад, сел на скамеечку, и у него радостно со страхом забилось сердце в ожидании чего-то необъяснимого, волнующего и таинственного, такого, чего у него никогда еще в жизни не было, но сегодня непременно сбудется. В глазах все еще полыхала гроза, ему слышался хохот Пани, ее крик «Не отставай!», и перед ним вставало ее лукавое лицо, вспомнился грудной задорный смех. Батя догадывался о чем-то и крякал-хмыкал, Наталья опускала глаза в тарелку и бледнела, мамаша чему-то улыбалась около печи, стоя к ним спиной, и все подносила еду за едой.

Луны еще не было в чистом небе, только густая синева заволакивала дома, избы, сады и заборы. Разросшиеся яблони были наполнены той особой весенней вечерней тишиной, когда земля готова была к отдыху и время как бы остановилось.

Он стал ходить по обширному саду, зарывал лицо в нежные ветви яблонь, поглаживал шершавые ветки смородины, притрагивался к колючкам крыжовника и малины и, вдыхая настоенный цветением синий пахучий вечер, думал о бесконечной и счастливой жизни, в которой есть только рождения и совсем нет похорон.

Ему хотелось забраться на яблоню, около которой он остановился, поглаживая ствол, и улечься, как на облаке, почувствовать себя богом или ангелом каким-то и загадать особое желание, чтобы пришла Паня.

И вдруг он увидел ее. И луну над ее головой, как венец.

«Померещилось…» — упрекнул он себя и направился к ней. Под лунным светом все вокруг стало голубым и дымным. Небо звенело и опрокидывалось. Иван наткнулся на горячие руки Пани и услышал ее торопливый приглушенный голос.

— Я знала, что ты придешь. Сядь, посидим.

Но ему не хотелось садиться. Он стоял и сжимал ее руки в своих руках, держался за них, чтобы не упасть, и видел ее блестящие черные глаза и зовущие губы, и не знал, что ему говорить и как себя вести.

Она доверчиво засмеялась, вздохнула:

— Ох ты, мой непутевый… — И смело, по-хозяйски положила ему руки на плечи.

Губы нашли губы и поцелуй был таким жадным, горячим и волнующим, таким обещающим и откровенным, что у него подкосились ноги.

— Ты мне сразу приглянулся! — отдышалась Паня и показала глазами на небо. — Горит. Давай зарево поглядим.

Где-то за домами сливали шлак, тихие небеса над заводом раздвинуло огромное высокое зарево. Небо набухло красным светом, яблони пламенно вспыхнули, и луна над этим нежным пожаром стала алой.

— У нас тоже так каждую ночь… — промолвил Иван. — Только у нас красивее.

— Ты что, разве не спишь каждую ночь?

— Почему же. Я часто работаю в ночную смену. Вижу с горы.