Золотаюшка

— Шах!

— Шах? М-м…

«Конечно, Панна была когда-то красотой моей жизни, но и Натальюшка у меня, прямо скажем, мечта! У нее каждое словечко, как золотое колечко…»

— Мат!

— Мат? М-м…

«А все дело в том, что я наверняка рабочая душа никудышная».

— Конечно, еще сыграем!

— Расставлю! Ходи, Ванечка!

— Четыре пешки — кошмар!

«Маты» чередовались. Иван отвлекся от своих мыслей, когда тесть крепко прижал его, но он не сдавался, и они заговорили вперебой:

— Немедленный ход — очевидный ход! Тут даже думать не нужно.

— Подумать не мешает.

— И что мне от этого будет?..

— А вот и посмотрим… Хоть полсвета обойдешь — лучше хода не найдешь!

Они играли до утра.

Филипп Васильевич часто проигрывал, вскидывал усы кверху, как пики, сердился, с отчаяния стучал по столу кулаком, фигуры мешались, падали.

— Баста! Мать, ты не спишь? Чай будем пить.

Сонная Мария Андреевна стояла у двери и закручивала в узел волосы, седые у висков.

— Дак ведь все в дому не спят. Стучите и стучите. Кошка и та от испуга в окно смотрит — убежать некуда.

После шахматной баталии Филипп Васильевич предложил:

— Завтра сходим-ка мы на Обрыв-Камень, подышим кислородом. На город, на завод с вершины поглядим. На высоких ветрах и беседы душевнее…

Пылаеву не хотелось хотя бы сейчас огорчать тестя, и он легко рассмеялся.

— Ну что ж. Обрыв так обрыв!

5

Огромное зимнее небо со звонкой синевой распахнулось над городом Реченском, опираясь на тяжелые горы в зеленых сосновых шубах. Дома, улицы, металлургический комбинат с дымными трубами, заводской ледяной пруд, мосты и прохожие — все будто выходило из гор и расположилось в снежной солнечной долине с туманами, паром и уютными дымками над старинными избами.

Пылаев знал, что город и завод были заложены двести с лишним лет назад на реке Белой, на вольных башкирских землях, купленных заводчиками по цене меньше копейки за десятину.

Его Железногорску было всего сорок лет, так что по сравнению с Реченском — он еще молодой человек, и если здесь роскошные горы, и леса, и воды, то у них только степи, река Урал и единственная гора, зато сплошь железная. Роднило то, что по их округам прошел с армиями Емельян Пугачев: с боем брал и Реченск и станичную крепость Магнитную. А еще приятное сердцу было такое дело: Реченский завод многие годы кормился железногорской рудой, пока не открыл свои рудники на Тукане.

Иван Пылаев и Филипп Васильевич молча шли по зимнему тихому городу и разглядывали дымный от морозца, очищенный от снега асфальт, вспышки окон, где в стеклах плавилось солнце. Шли — старик и молодой парень, жители разных городов, и меж этими городами была громадная разница в годах и еще в том, что город Пылаева был нов, молод, красив домами-дворцами, кварталами на полстепи, заводом-гигантом, воздвигнутым всего за какие-то сорок лет, уже при Советской власти; город же Филиппа Васильевича был историей, старинным уральским деревянным городком — двухсотлетним дедом.

Говорить не хотелось, но, странно, молчание сегодня не тяготило, не разобщало, а, напротив, сближало их, будто думали они об одном и том же и знали, о чем думает каждый…

Назавтра Филипп Васильевич встал притихший, с добрым лицом, не стучал палкой по полу, до обеда сидел сгорбившись в кресле, пасся в широких полях «Экономической газеты» и совсем не был похож на ястреба, как все прошедшие дни. После обеда, как бы решившись на что-то, он сказал Ивану:

— Не забыл: сегодня у нас с тобой поход? Покажу тебе наш Обрыв-Камень. На самый лоб взойдем! Поговорим на вольном ветру.

Тесть хотел сблизиться, Иван чувствовал это. И сейчас вспомнил вдруг, что, когда увозил Наталью к себе в Железногорск, Филипп Васильевич сказал:

— Жаль, что мы, Ванюша, в разговорах с тобой не породнились…

И в этот период Пылаеву и Филиппу Васильевичу в домашней суматохе, в окружении домочадцев, соседей, гостей поговорить не довелось, и тесть хитро придумал сбежать из дому и побыть на вольном ветру…

Они шли по взгорью, обходя словно утрамбованные сугробы с фиолетовыми тенями по бокам от вечернего солнца, и жесткий снег визжал у них под ногами. Под ними темнела от множества черных избушек долина и курилась сиреневыми дымками.

— А вот в этом домике, Иван Петрович, я появился на свет. — Филипп Васильевич остановился, вздохнул и показал на неказистую избу в одно окно у дороги.

— Теперь там другой кто в моей зыбке качается. Сколько их народилось почти за семьдесят лет!

Солнце успокаивало мороз желтыми лучами, и только холодный ветер от снега пощипывал щеки.

— Далеко еще до Обрыв-Камня? — спросил Пылаев и поежился.

Филипп Васильевич обернулся и, вытирая слезящиеся глаза, кивнул назад, на какие-то стены-заборы и густой сосновый бор: мол, там, и Пылаев понял, что Обрыв-Камень совсем в другой стороне, а пошли они в этом направлении, потому что захотелось Филиппу Васильевичу показать дом, в котором был рожден на белый свет.

Иван не обижался. По дороге зашли на базар. «Ладно, чего там, раз старику приятно». На обширном полупустом базаре бродил за ним и тоже приценивался к товарам. Они узнали у черной в красном платке продавщицы, похожей на Кармен, что мясо двух сортов: по рублю девяносто и по два тридцать за килограмм — и что даже есть роскошные моталыжки для холодца совсем задаром — по пятьдесят копеек. У Филиппа Васильевича от удовольствия раздулись усы, и он снова похвалился: мол, смотри, все есть, вот как мы богато живем, и только в павильоне «Овощи» усы его опустились от огорчения, когда увидел, что у одной старушки пять минут назад липовый мед кончился.

Пылаеву все хотелось на Обрыв-Камень. Вспомнились альбомные фотографии и открытки, на которых была лобастая скала, под нее нырял длинный-длинный мост на сваях. Ему очень хотелось увидеть эту скалу над озером, и он сказал тестю, что надо бы поторопиться, что солнце скоро сядет, на что тесть согласно кивнул, только поправил: «Не над озером скала, а над заводским прудом».

Они приближались к берегу. За черно-зеленым тяжелым кедрачом и избами услышали равномерный гул, напоминающий гул трактора или шум фабрички на перекрестке дорог, и, чем ближе они подходили к берегу, тем громче слышались всплески шума, словно за толстыми медными сосновыми стволами разворачивалось и трудилось что-то могучее в своей вечной работе.

Это дышал завод.

Филипп Васильевич и Иван Пылаев спустились по лыжне к открытому простору огромного замерзшего пруда и встали на базальтовые ребра берега.

Каменной глыбы — Обрыв-Камня Иван нигде не видел, и, оглядывая нависшие вокруг пруда горы, вопросительно взглянул на старика. Тот подмигнул и засмеялся, довольный.

— А мы ведь на нем стоим!

Обрыв-Камень полукругом входил в лед и словно застыл согнутой каменной-глыбой. По черным фигуркам пешеходов там, внизу, под обрывом на синих снегах, Иван понял, что они стояли на самой его вершине.